Про свободу с чистой совестью
Оглянувшись, понимаю, что истории у нашего занятия, нашей профессии, если вы так больше привыкли, нет, поскольку нет никаких вех, акцентов, от которых можно было бы отсчитывать шаги, как бы поступь, движение, прогрессивные перемены. Можно писать хуже Герцена, можно, если постараться, лучше, но писать, опираясь на достижения Герцена, идя упорно по нравственной и стилистической его дороге, даже похоже не получится. Хотя, конечно, из этих рассуждений не следует, что может получиться только хуже. Не может получиться последовательно, как с колесом, к примеру – сначала колесо, потом поезд, потом высокоскоростная магистраль – и очевиден исторический прогресс. И если так не получается, остается только память – необъективная, избирательная, с уже имеющимися представлениями не стыкующаяся. Заранее прошу прощенья: ничего – общезначимого, только – личное.
Число редакторов в Ленинграде (пока будем так называть наш город, ладно?) при социализме даже сегодня подсчитать легко: пять штук в уродливом здании рядом с россиевским на углу Фонтанки у моста Ломоносова и сто штук многотиражек. По штуке в конторах, где есть партком. Всё.
Герман Балуев меня потряс: он сам собирал коллектив, и, как я поняла позже, коллектив не единомышленников, ведь предполагалось, что все мы думаем одинаково, а коллектив, способный сделать то, что ему, Герману, хотелось. {/pullquote} Главных редакторов – соответственно. Это была кошмарной трудности должность, поскольку совершенно серьезно все, кто работал в газетах, именовались властями «подручным партии», а редактор был как бы начальником этих подручных, рамки умонастроений которых определялись вовсе не им, а теми, что повыше. Он ведь тоже получался подручным, только выше рангом. Мой первый редактор большой областной газеты – комсомольской «Смены» – Герман Балуев меня потряс: он сам собирал коллектив, и, как я поняла позже, коллектив не единомышленников, ведь предполагалось, что все мы думаем одинаково, а коллектив, способный сделать то, что ему, Герману, хотелось. В частности, газету с человеческим лицом. Балуев не был ни диссидентом, ни антисоветчиком, просто он полагал, что никакая власть не может помешать доброму стать добрее, умному – умнее, глупому – поумнеть и т. д. А он, как ему казалось, уже нашел методику таких газетных достижений – это очень профессиональное письмо и тираж. Когда Герман говорил о возможностях тиража и стилистики, ветер затихал, птицы брали тайм-аут, мы начинали надеяться на какую-то пользу от нас народу; поскольку именно такой способ донесения абсолютно неинтересных фактов (справа на полосе псевдорекорд токаря, слева – кузнеца) был частной инициативой, которую наш редактор поощрял и культивировал. Все старались писать хорошо, в балуевской «Смене» вообще писали лучше, чем в других изданиях. Сам редактор писал лучше всех, и удивительнее всего, что это было правдой, вызывавшей общее единодушие. Поэтому если Балуев на планерке говорил «что-то я ничего не понял», материал снимали, а претензии не предъявлялись. Стилистика в отсутствии аналитики и фактов была оружием балуевской надежды. И ещё «креативка», как сегодня говорят не измученные общениями с партийными установками авторы. Весь редакционный народ постоянно хотел чего-нибудь придумать: репортаж из вертолета на лесных пожарах, писание сочинений на вступительных экзаменах, дежурства на «скорой помощи»... Все это напоминает мучительные поиски сенсации, практикуемые в таллинской газете (когда там работал Довлатов), но Балуев подтасовок не требовал.
Партия с комсомолом внимательно следили за своими успехами, которые мы фотографировали и описывали в газетах, и интересовалась событиями, только учитывая партийную выгоду. И тут грянул межзональный шахматный турнир, который должен был выявить претендента на мировую корону, а играли друг с другом Корчной и Карпов. Корчной был отказник, еврей и бывший шахматный комментатор газеты «Смена», а Карпов – член ЦК ВЛКСМ, великое умение которого играть в шахматы было тоже комсомольской заслугой. И публиковать следовало сдержанно оптимистические тексты про то, как Карпов разобьет Корчного, поскольку ленинское учение всесильно. И вдруг поздно вечером, перед самым концом всяческой работы, к нам, к дежурной бригаде «Смены», попадает чудный шахматный текст, красивый и убедительный, про то, что Корчной в шахматы играет лучше Карпова и пусть победит сильнейший. И автор – Борис Борисович Вахтин, некоронованный петербургский стилист, тексты которого только в самиздате, это – пожалуйста. И мы, дежурные, сняли целую готовую полосу и поставили Вахтина, потому что наш редактор любил инициативу и хороший текст.
А дальше – для нас, дежурных, всё обошлось, Балуев даже премию нам дал за умение понять хороший текст, а у него выбросили книжку из плана, поскольку радиостанция «Свобода» целый день рассказывала, что во всей стране нашелся только один редактор, который не побоялся заявить: хорошо играют в шахматы не только коммунисты. А про выброшенную из плана книжку он не сказал нам ни полслова, а это была первая из тех, которые он написал. Наверное, жутко было обидно.
То, что Герман Балуев пишет книгу, я догадалась тогда, когда она была еще только начата, просто ясно было, что именно книгу он считает поступком, не навязанным способом общения. Как-то было ясно, что он не держится за те возможности, которые может получить человек, не свободный от власти. Приводить какие-нибудь примеры, это подтверждающие, я боюсь, длинно получится, композиция рухнет, как сказал классик постреализма.
Хотя, если попробовать прикинуть, что мы помним одинаково, то похоже, как примету перемен, перехода из невозможной жизни при развитом социализме, одинаково неприемлемой для всех, к существованию, когда каждый отвечает за свое благополучие сам, мы вспоминаем лучшую нашу городскую газету, «Литератора», которым гордились горожане. Редактором ее был Герман Балуев. Я, да и не только я, наверное, помню две параллельные очереди у киосков, за «Огоньком» Коротича и балуевским «Литератором»; я помню, как зарубежные авторы считали за честь опубликоваться в нем; я помню, как на следующий день после выпуска к нам на шестой этаж шли и по всей протяженности лестницы стояли читатели, которым вчера не досталось газеты, они надеялись добыть ее в редакции. И ничего не было удивительного в том, что редактором первого независимого и жутко популярного издания стал Герман Балуев: он практически давно готов был стать свободным. Как вы понимаете, я не первая, кто пишет о нем, раньше и лучше меня написали Лосев и Довлатов, работавшие с ним в «Костре», и не единственная, кто его вспоминает сегодня. Всё это очень грустно, и если не держать себя в руках, в любую минуту можно расплакаться. Это сказал мой любимый поэт прозой примерно по такому же поводу.