Слово может всё, или Учебник чести
Учебником чести назвала книгу Людмилы Регини "Борьба с борьбой борьбуется...", прочитав ее, журналист Галина Зяблова. Прочтите ее и вы – маститые и начинающие, только-только пробующие перо. Эта книга о журналистской чести, которая нынче, как это ни печально, в дефиците.
Эта книга про нас, про то, как мы мучаемся, сопрягая форму с содержанием, как преодолеваем сопротивление слов, как находим (или не находим) единственно верный заголовок. Эта книга про журналистов и журналистику, написанная журналистом, великолепно постигшим смысл и тайны нашего ремесла.
Людмила Региня посвятила свои «Записки», как скромно назвала она свою талантливую и тщательно сделанную работу, друзьям по профессии. Она, называя эту профессию «благородной и гордой, открывающей свет людям», многое в ней справедливо не приемлет и критикует. Вот почему в книге есть и смешное, и горькое, но главное – восхищение перед истинными талантами, перед совестью и правдой.
Мы не можем отказать себе в удовольствии, с разрешения автора, представить вам несколько фрагментов из книги «Борьба с борьбой борьбуется...».
Король жанров – очерк. Если очерк – это попытка исследовать характер, то нужен ли он вообще текущей периодике? До того ли газете, которая каждый день с ходу должна давать информацию, информацию и еще раз информацию? Но извечная потребность журналистики рассказывать о людях все-таки в любые времена вызывала очерк к жизни. Другое дело, что каждое время определяло свои параметры жанра. Еще в недавние застойные десятилетия очерк, как и все в системе, был огосударствлен (извините за плохое слово). Он делался, как правило, по заказу, был своего рода наградой для тех, на кого указывала верховная рука. Среди газетчиков ходила шутка: «кому – орден, а кому – очерк». Журналисту оставалась подмалевка портрета. Газеты пестрели очерками о бригадирах, станочниках, доярках, изобретателях, учителях, артистах. Были они сделаны в иконописной манере, этакие жития святых эпохи тоталитаризма. В основе лежала примитивная схема: биография, описание успеха, общественная деятельность, увлечение. Схематическому содержанию соответствовала и штампованная форма.
Начальный период перестройки, который скорее всего и сильнее всего отразился на средствах массовой информации, начисто стер окостенелые представления о жанрах. Писать стали свободно, открыто, лихо, даже слишком лихо, сокрушая не только мертвечину, но и необходимые все-таки условия. Очерк об «интересном человеке» потихоньку исчезал с газетных страниц. Героями становились антигерои. Расцвела разоблачительная журналистика. Писать же о тех, на ком земля держалась, держится и держаться будет, перья не доходили.
И все-таки время от времени тоска по хорошему человеку проявлялась в бурных порывах изданий к осмыслению чьей-то достойной жизни. Появились рубрики: «Люди», «Лица», «Человек», «Я вас люблю»... И это был уже новый уровень постижения личности героя – сознательно опускаю эпитет «положительного», потому что время смыло и этот термин социалистического реализма: «социалистического» значило такого, какого надо партии. Поняли, что личность многогранна, не укладывается в схему и объяснение истинных мотивов поведения и поступков требовало не топорных, а хирургических инструментов.
Герой документального очерка – реальная личность. Домыслы и отсебятина здесь абсолютно исключены. Возможна только твоя версия чужой судьбы. Известная белорусская писательница Светлана Алексиевич, мастер документального жанра, сказала: «Каждый из нас обладает только версией, и не больше».
Заголовок всему голова. Заголовки бывают броские, умные, точные, глупые, скучные… И – блестящие – так пишет Региня, и в качестве примера блестящих заголовков обращается к Семену Новопрудскому.
В кавычках и без кавычек. Вскоре после окончания Второй мировой войны в Германии вышла книга Виктора Клемперера, брата знаменитого дирижера и композитора Отто Клемперера. Автор был германистом, занимался сравнительным литературоведением. С приходом Гитлера к власти профессор испытал на себе все унижения нацизма. Отбывая трудовую повинность, он оказался свидетелем жизни людей, попавших вместе с ним в фашистскую неволю. И спасла его в арбайтлагере работа, точнее – профессиональная склонность слушать, запоминать и записывать звучащую речь. Он хотел понять через язык образ мышления своих соотечественников.
Книга называлась «ЛТИ. Записки филолога». (Латинская аббревиатура «LTI» означает «Язык Третьего рейха».)
Юрий Манн, рассказавший в «Известиях» (19 января 1991 года) эту историю, любил задавать своим знакомым вопрос: «Какой знак препинания был в нацистской Германии наиболее распространенным?» Обычно отвечали без паузы: восклицательный. Ведь идеология фашизма и правда замешана на пафосе. Но – нет. И не вопросительный, часто содержащий угрозу: «Что делал?», «Куда ходил и что передал?» Какой же? Оказывается, простые кавычки. «Немецкий» поэт Гейне» значило «так называемый немецкий», то есть не немец, а еврей. Слова «демократия», «гуманизм» ставились в кавычки, потому что это не чистые демократия и гуманизм, а так называемые. В кавычки заключалась издевка. В устной речи издевку передавала интонация.
Тоталитарные режимы неизбежно формируют свой язык и стиль. Видана ли в русском языке такая форма представления личности, как «товарищ Леонид Ильич Брежнев»? Либо уж «товарищ», либо «Леонид Ильич». Но чем гуще, тем лучше. И редакторы, и корректоры все это вынуждены были «съедать», потому что готовые формы речи выпекались на самой верхотуре власти и обсуждению не подлежали. У нас были Главная площадь. Главная елка. Главный Дед Мороз... И даже Главное кладбище – Новодевичье. В одной заметке сообщалось, что умершую похоронили на Кунцевском кладбище – «филиале Новодевичьего»... («Аргументы и факты», № 45, 1990 г.) Ничего себе – филиал... Но был же тут какой-то смысл? Какой? Для покойной – никакого, а для близких и родных – сознание причастности к элите общества, к номенклатуре. (Элитой у нас всегда была и оставалась номенклатура.)
Языку тоталитарного режима свойственно двоемыслие. Говорим одно, подразумеваем другое. Фразеология вновь возвращает нас в советские времена, когда напыщенная фраза затушевывала подлинный смысл. «Надо дорожить своей историей». Казалось бы, ничего плохого в этом предложении нет. Однако в переводе на анпиловский язык оно означает следующее: «Нам дорого сталинское время, и мы мечтаем о его возврате». Бойтесь напыщенных фраз! Знать и помнить свою историю надо, но можно ли дорожить репрессивным режимом?
Германия не сочла возможным дорожить и гордиться фашизмом. Побежденная страна, она осудила его и покаялась перед страной-победительницей за преступления Третьего рейха. Спустя десятилетия новое поколение немцев взяло на себя ответственность за злодеяния нацистов. Это – знаменательно. История непрерывна, она такая, какая есть, и еще никому не удалось скрыть ее самые мрачные сюжеты. За исторические ошибки, тем более за преступления перед человечеством, рано или поздно приходится отвечать, за долги платить, в том числе и в буквальном смысле.
Летом 2001 года Германия начала выплаты денежных компенсаций нашим соотечественникам – узникам концлагерей и рабочим – «арбайтерам», чей рабский труд был использован в промышленности. (Я начала эту главу с имени писателя Виталия Семина, который подростком оказался в таком арбайтлагере, но до компенсации не дожил.) Гражданская акция немцев – пример для России, которая, дорожа своей историей, либо заблудилась, либо сознательно не хочет через покаяние смыть позорные страницы прошлого, не считая их таковыми.
Книгу завершают слова Виктора Астафьева, сказанные им об Александре Твардовском.
«Самого Александра Трифоновича я видел вблизи и беседовал с ним пятнадцать минут. Но и встреча, и беседа остались в моем сердце навсегда. Я уже писал об этом и печатал, оттого не буду повторяться. Скажу лишь в заключение, что Твардовский дисциплинировал нашу коленопреклоненную литературу своим творчеством и трудом на посту редактора, задавал высокий тон, утвердил строгий спрос с авторов, как рачительный хозяин держал в чистоте рабочее место. При нем, слышал я от человека, входившего в литературные сферы, даже руководящая писательская шобла подтягивалась, не могла себе позволить всего того, что ей дано было позволять.
Полное отсутствие ответственности за слово и дело, разболтанность, необязательность, самовосхваление, царствование литературного ширпотреба сделалось возможным в наши дни потому, что нет в нашем литературном хозяйстве того, кто доглядывал бы и направлял это самое хозяйство, кого почитали бы как высочайший авторитет и побаивались бы в его присутствии портить воздух даже сиятельные лица».