«Действительность производится заново при посредстве языка…»
Уроки русского. Занятие девятое. Его ведет филолог, доцент факультета политологии СПбГУ Нина ФИЛИППОВА. 
Надежда на то, что обретение точного слова способствует улучшению жизни и делает нас победителями, выглядит несколько наивно для поколения, так часто повторявшего на экзаменах по общественно-политическим дисциплинам изречение Маркса: «Бытие определяет сознание». Иосиф Бродский, покинувший школу в пятнадцать лет и посему избежавший данного повторения, «раскусил эту духовную клинопись» и усомнился в её справедливости в очень юном возрасте; и позднее, в эссе «Меньше единицы», уточнил: это изречение «верно лишь до тех пор, пока сознание не овладело искусством отчуждения; далее сознание живет самостоятельно и может как регулировать, так и игнорировать существование».
Сам поэт овладел искусством отчуждения настолько, что свои знаменитые эссе писал не на своем родном языке, а на «чужестранном», «чтобы подхлестнуть язык – или себя языком». В эссе «Полторы комнаты» переход на английский язык представляется еще более обоснованным, целесообразным. После его вынужденной эмиграции, родители поэта так никогда больше не увидели своего сына, хотя 12 лет пытались получить разрешение на поездку в Америку, но «неизменно именно по-русски слышали в ответ», что государство считает такую поездку «нецелесообразной». Выделенное нами слово Бродский использует только в авторизованном переводе текста на русский язык. Английский вариант слова сконструирован поэтом по законам английского языка, но непривычен для уха его «носителей»: unpurposeful. В субтитрах к фильму Андрея Хржановского «Полторы комнаты или сентиментальное путешествие на родину» дается нейтральное слово inappropriately – “неуместно”. Другие слова, которые могут быть использованы в подобной ситуации в Америке: inadvisable, unsubstantiated. Суть отказа государства в просьбе выражена семантикой корней и может быть переведена, соответственно, как ‘не советуем, ваше намерение не обдуманно’ и ‘не приведены достаточные основания’. Очевидно, что они не передают стилистики советских государственных канцелярий, которые именно «цель» визита, ставили под сомнение.
Переход на английский язык для И.Бродского есть форма отчуждения от действительности, попытка создания новой реальности: «Я хочу, чтобы Мария Вольперт и Александр Бродский обрели реальность в «иноземном кодексе совести», хочу, чтобы глаголы движения английского языка повторяли их жесты. Это не воскресит их, но, по крайней мере, английская грамматика в состоянии послужить лучшим запасным выходом из печных труб государственного крематория, нежели русская. Писать по-русски значило бы только содействовать их неволе, их уничижению, кончающимся физическим развоплощением… Пусть английский язык приютит моих мертвецов».
Сознание, запечатлеваясь в продуктах культуры (включая язык), действительно может и регулировать, и игнорировать физическое существование. Язык также обладает способностью определенного отчуждения, отстранения. По мысли Э.Бенвениста, чьи слова вынесены в заглавие урока, язык создает воображаемую реальность, одушевляет неодушевленное, позволяет видеть то, что еще не возможно, восстанавливает то, что исчезло. Иными словами, продукт языка это «виртуальная реальность», которая предназначена для порождения бесконечного множества других «виртуальных реальностей».
Именно об этом мне хочется рассуждать, когда я смотрю на итоги последнего конкурса «Слово года», инициатором которого стал в 2007 году замечательный философ, филолог, культуролог Михаил Эпштейн. Мое отношение к его деятельности окрашено и личными мотивами. Лет 10 тому назад в одной из групп моих многочисленных иностранных студентов оказались три удивительных брата из американского университета. Их отличало не только блестящее владение русским языком, но и какая-то поразительная одухотворенность, работа мысли, совершавшаяся в произносимых словах. Однажды я принесла на занятия текст, представив автора, как одного из интереснейших современных философов Михаила Эпштейна. Старший из братьев, слегка покраснев, сказал: «Это наш папа». Рассказываю об этом потому, что сохранение русского языка в своих детях за пределами отечества – вещь, требующая напряженной работы, питаемой только истинной любовью к родному языку. Парадоксальным образом отсутствие «внешней» языковой среды позволило семье привить мальчикам навыки литературного языка, который всегда связан с самосознанием процесса говорения. Ведь чем выше степень рефлексии, осознанного использования языковых средств, тем ярче язык.
Конечно, отторжение от языковой среды, как всякая противоестественность, не может приветствоваться. Именно поэтому дети Михаила Эпштейна и приехали в Россию. Вспоминается грустная реплика Владимира Набокова на восторг Беллы Ахмадуллиной по поводу чистоты его языка: «Да, как замороженная вишня». Но все-таки «замороженная вишня» лучше, чем вишня, тронутая бациллой гниения.
Наша речь, к сожалению, давно уже формируется не под влиянием литературного языка, а, главным образом, при помощи средств массовой информации. Пресса, телевидение, реклама создают не просто «параллельный мир», а «параллельный» язык, не только новые «правила жизни», но и новые языковые правила. И единственное спасение – овладеть искусством отчуждения от этой реальности. И от ошибок в этом языке.
Чтобы не быть голословной, приведу совсем свежие примеры. На первом канале в программе «Время» 18 ноября Ирада Зейналова произносит: скурпулёзный. Через неделю она снова повторяет ту же ошибку. То, что никто из коллег не исправил ее, меня не удивляет, ведь точно также произносит данное слово и Алексей Пиманов в программе «Человек и закон». Скрупулёзный – “предельно тщательный, точный до мелочей”’ этимологически восходит к латинскому scrupulum и скрупул – единица массы, применявшаяся в аптекарской практике. Сейчас, конечно, на слуху другая единица: нано… (от греческого nannos карлик) – “составная часть наименований единиц физических величин, служащая для образования наименований дольных единиц, равных миллиардной доле исходных единиц, например, 1 нанометр”. Очень не хотелось бы, чтобы это, ныне модное слова, вошедшее в список слов десятилетия, когда-нибудь стало составной частью слов «культура», «образование», «личность»!
Но, возвращаюсь к конкурсу «Слово года» и к словам, попавшим в список слов десятилетия. Об итогах замечательно рассказал сам его инициатор в журнале «Огонек» (№50, 2011) и Андрей Архангельский в «Новой газете» (№95, 2011). Представленные результаты – обширное исследовательское поле и для филолога, и для психолога, и для журналиста. Их анализ – прекрасная возможность сфокусировать свое внимание на том, что происходит в языке и речи. И поразмышлять о том, что происходит с нами, когда мы пользуемся словами.
Некогда Ю.А.Левада предложил различать собственно моду и квази-моду. И то, и другое предполагает ориентацию на объекты, созданные профессионалами. Но мода – это игровое заимствование определенного образца, при котором эстетический идеал зависит от вкуса, меры, сообразности обстоятельствам. Поэтому удачное следование моде – тоже своего рода творчество. В отличие от моды, квази-мода предполагает демонстративное и некритическое присвоение образцов, где важно, прежде всего, само наличие предметов-символов, указывающих на статус обладателя, а не на его индивидуальные предпочтения.
Перед нами не просто слова, а «модные» слова, словосочетания, фразы. Одни импортированы из английского, другие – продукт собственно словотворчества. Такая вот «коллективная языковая личность». Но трудно себе представить, что «слова года» и даже «слова десятилетия» одинаково актуальны для всех носителей языка. Никогда ни в одной стране люди не говорили одинаково, а уж в России, с ее реформами и революциями, перестройками и модернизациями, которые не могли не способствовать «ускорению» всех языковых процессов, коллективной «речевой личности» вообще не могло быть.
Меньше всего меня беспокоит «группа заимствований», хотя обсуждение уместности и неуместности английских слов в русском языке стало общим местом в наших рассуждениях о культуре русской речи. И не сегодня это произошло. Почти 150 лет тому назад герой романа Тургенева «Дым» Созонт Иваныч Потугин рассуждал о языке: «Петр Великий наводнил его тысячами чужеземных слов<…>: слова эти выражали понятия, с которыми нужно было познакомить русский народ, не мудрствуя и не церемонясь, Петр вливал эти слова целиком, ушатами, бочками в нашу утробу. Сперва – точно вышло нечто чудовищное, а потом – началось именно … переваривание. Понятия привились и усвоились; чужие формы постепенно испарились, язык в собственных недрах нашел чем их заменить – и теперь ваш покорный слуга, стилист весьма посредственный, берется перевести любую страницу из Гегеля… не употребив ни одного неславянского слова».
Новые заимствования так активно ведут себя в русском языке: и в своих словообразовательных возможностях, и в возможностях «окрасить» себя эмоционально-экспрессивными оттенками, что из русского контекста перевести их обратно в родной язык будет очень трудно. Вот несколько примеров: лайкнуть и затроллить, креативчик и распиарить, эсэмэсочка и гламурненько, расфайлованный и скайпился. Да и нам трудно понять, что происходит: то ли он целый день общался по скайпу, то ли, как алкоголик, без скайпа жить не может.
У лингвиста и журналиста – разные профессиональные задачи. Слово для филолога это, прежде всего, объект исследования, от которого можно, а иногда и нужно, отстраниться. Лингвисту одинаково интересны и «модные слова», и слова «квази-модные», точнее – квазимодные – sic(!). Слова для журналиста – инструмент для выражения своей позиции, своего взгляда на объект описания.
Итоги года и итоги десятилетия для журналиста, в своем большинстве, – пример удачного (или менее удачного словотворчества), которое не всегда становится фактом языка. Н.Карамзин обогатил русский язык словами «влюбленность», «трогательный», «человечность», «общественность», от А. Шишкова к нам пришло слово «лицедей», Ф.Достоевский придумал слово «стушеваться», а И.Северянин слово «бездарь». Мы еще не знаем будущность (слово Н.Карамзина) слов-победителей конкурса, но очевидно, что к их использованию надо относиться с большой ответственностью.
У меня – свои уроки. Оказавшись волею обстоятельств филологом, выступающим в роли журналиста, я по-другому стала читать газетные материалы. Андрей Архангельский назвал свою статью «Холуёво – это уже глагол». Машинально, как филолог, подчеркнув ошибку – ну какой же это глагол? – я начала размышлять над тем, к чему отсылал меня автор. Мы знаем, что одни заголовки «прочитываются» легко: «Они хотят «более лучше» защищаться», «Вузы стали более лучше неэффективны» (оба примера из «Новой газеты») – «Света из Иванова», а ныне героиня публичного пространства, с ее знаменитой фразой может претендовать на участие в следующем конкурсе.
Андрей Архангельский «призывал» включить память и вспомнить «1984», в воплощении Джорджа Оруэлла, конечно.
Спасибо журналисту. Я перечитала роман, моим поколением прочитанный вопреки цензуре, и именно это прочтение послужило названием и темой сегодняшнего урока.
Возможности современных читателей намного шире: они свободно могут читать то, что было запрещено нам, более того, благодаря Интернату, могут сравнивать различные переводы этого романа с оригиналом. Я с удовольствием это сделала, и мое «открытие» внушает мне оптимизм. Язык не ответственен за то, как мы им пользуемся, а речь – наша персональная ответственность. То, что известно нам, как «Новояз» (особый языковой конструкт, возникающий или/и создаваемый в периоды решительных преобразований, происходящих/проводимых в стране), в оригинале называется «Newspeak» (дословно – новоречь).
При этом следует помнить, что язык – общенационален, а речь – индивидуальна. Именно речь характеризует человека, говорящего, например, по-русски, она же, выраженная письменно, определяет журналистский стиль.
В романе «1984» на новоязе писались передовые статьи, «это дело требовало исключительного мастерства, и его поручали специалистам». Конечно, «члены партии стремились употреблять в повседневной практике все больше новоязовских слов и грамматических конструкций», но в бытовую практику «рядовых» носителей языка он должен был войти только в 2050 году. И тогда стал бы невозможным «еретический» (в другом переводе – «неортодоксальный») способ мышления, ибо сведение к минимуму выбора слов не «расширяло, а свертывало сферу мысли». К этому же приводила и полная взаимозаменяемость частей речи, т.е. любое слово могло использоваться как глагол, существительное, прилагательное или наречие. Так, что Холуёво в определенных исторических условиях вполне может стать глаголом! Этому способствовали: и сведение разнообразия живых корней к минимуму, и ликвидация ассоциативных связей, и особая функция политических слов, состоящая не в том, чтобы выражать значения, а в том, чтобы их уничтожить, и бесконечные сокращения, и отрывистый и в тоже время монотонный стиль речи. Все это обеспечивало рождение членораздельной речи непосредственно в гортани, то есть ее максимальное обособление от сознания.
В утопическом романе Д. Оруэлла показано, как при помощи такой «речи» может конструироваться действительность. И это – замечательный урок, о котором следует помнить, чтобы такое не повторилось!