Восемь лет в «Ленправде»: школа была хорошая
Воспоминания Игоря Сидорова о работе в "Ленинградской правде"
В «Ленинградскую правду» я попал из-за конфликта с начальством.
Я трубил в отделе учащейся молодёжи «Смены», ведал профтехучилищами и всё про них знал. Местом был доволен.
Но тут доброжелательного редактора Гену Селезнёва забрали наверх, с новым же редактором (дамой) как-то не сложилось. Есть такой стиль руководства, когда начальник выбирает в коллективе козла отпущения. Ну, вот я им и стал.
Терпеть такое я не собирался. Только что замредактора «Смены» Сергей Грачёв перебрался этажом выше, заведующим отделом науки «Ленправды». Отношения у нас были неплохие. В его отделе как раз было вакантное место. Сергей сходил к редактору (тогда ещё не говорили «главному редактору») Андрею Варсобину, и тот не отказал новому энергичному заведующему.
Через неделю я вышел на работу в «Ленинградскую правду».
«Ленправда» была на порядок влиятельнее «Смены»: всё-таки орган обкома с тиражом около 700 тысяч экземпляров. Сейчас такая цифра выглядит чистой фантастикой.
Для меня это было повышение, притом радикальное. Освещать мне предстояло деятельность школ, вузов, профтехучилищ.
***
Шёл восемьдесят первый год.
Уже два года страна торчала в Афганистане. На прилавках ещё что-то было, но термином «купить» давно не пользовались: товары «доставали». Главная информационная программа «Время» вещала о битве за урожай. Такой порядок казался незыблемым.
«Ленинградская правда» была неотъемлемой частью этого порядка. Главной газетой города, в которой соблюдались незыблемые правила. Работали здесь, как выражался Грачёв, «мужики в пиджаках и при галстуках».
Сотрудники − степенные, солидные, в основном сильно в возрасте. В коридорах тихо. В «Смене», чтобы не терять время, планёрки проводили стоя, перебирая копытами от нетерпения. Тут завотделами рассаживались вдоль длинного стола, чинно ждали появления Варсобина. На фоне «Смены» с её вольницей воспринималось это с некоторой оторопью.
Первый же мой материал был решительно отвергнут. Это привело нас с Грачёвым в ступор. Мы рассматривали исчерканные Варсобиным гранки и возмущались. Для Грачёва возврат материала, да ещё с ироническими комментариями редактора, был чем-то вроде личного поражения: это же он рекомендовал меня Варсобину. И нёс ответственность за результаты моей работы.
Навозмущавшись, мы задумались. Потом обнаружили, что редакторские замечания, оказывается, не совсем бессмысленны. В них есть логика, с которой трудно спорить. Переделали текст. Его отвергли ещё раз. Мы переделали снова. И так – четыре раза.
И тогда материал наконец приняли.
***
Работать с Грачёвым было хорошо.
Был лет на десять старше меня, спортивный, энергичный, вдумчивый. Не прочь поболтать на темы журналистики и о всяком интересном. Дистанцию держал, но отношения с подчинёнными выстраивал товарищеские.
Имелось у него бесценное качество: Грачёв отлично чувствовал слово. Грачёвские тексты меня восхищали. Тут было чему поучиться. Это было важно в «Смене», но куда важнее в «Ленправде», где господствовал кондовый партийный язык. Здесь ссылались на решения очередного съезда, призывали «крепко задуматься» и «дать бой». Казалось, это последнее место в Ленинграде, где можно научиться писать.
Но вышло наоборот.
Мы полюбили игру: соблюдая все правила партийной газеты, подбирали такие слова и обороты, чтобы сквозь них проглядывал подтекст. Однажды я отметил в очерке Грачёва об академике Глебове понравившуюся мне фразу: просто несколько слов о поезде, исчезающем в темноте. Но единственная эта фраза рождала тревожное ощущение, необходимое всему тексту. Грачёв подмигнул:
‒ А они даже не понимают, зачем я это написал…
Мы чувствовали себя заговорщиками.
***
Третий этаж «Лениздата» жил по своим, издавна установленным правилам.
Каждый день ровно в одиннадцать начиналась планёрка, на которой обсуждался очередной номер. Содержание номера докладывал ответсек Алексей Александрович Максимов (на снимке). Дальше высказывался дежурный замредактора. Потом вступал редактор Андрей Варсобин – пронзительный взгляд, по-волчьи прижатые уши, хрипловатый глухой голос. Он единственный имел право сидеть в зале заседаний с зажжённой беломориной.
− И очень коротко, − трубно провозглашал он, приступая к продолжительному сеансу работы с коллективом и снимания стружки. Коллектив нервно поглядывал на часы: всё-таки и материалы сдавать надо, не только редактора выслушивать.
− И теперь последнее, − обещал Варсобин, переходя к новым ценным указаниям. Руководить помогали характерные движения редакторской руки – ладонь дощечкой указывает направление, куда следует отправляться тем, кто слушает невнимательно. Вглядываясь в гранки, густо исписанные чернильной перьевой ручкой, редактор разносил материалы в пух и прах. Смеялся над ляпами, взглядом приглашая присоединяться к нему. Планерка сидела, потупив головы. Спорили с Варсобиным редко: он был тут царь, бог и воинский начальник.
Отсовещавшись, расползались по кабинетам – реализовывать высочайшие указания. С полудня начинались заходы в буфет, находившийся тут же, на третьем этаже. Был он, кажется, от «Метрополя», меню разнообразием не отличалось, но по тем временам заведение было солидным: салаты, мясо, кофе, выпечка.
Отдельные кабинеты в «Ленправде» выделяли завотделами и спецкорам, прочие сиживали по двое-трое в комнате. Время компьютеров ещё не пришло, самые продвинутые отстукивали материалы на пишмашинках, остальные строчили от руки и тащили нетленки в машбюро. Оттуда доносился оглушительный треск. Перед машинистками заискивали, с ними старались дружить – как иначе отстучать материал без очереди?
У каждого сотрудника имелся на столе телефон, у завотделами и спецкоров – ещё и «вертушка» для связи с абонентами смольнинской АТС. «Вертушка» была символом положения. По ней можно было звонить напрямую всякому начальству: на другом конце трубку снимала не секретарша, а лично хозяин кабинета.
В обеденное время сотрудницы «Ленправды», как все советские женщины, отправлялись в рейды по близлежащим магазинам – закупиться для дома. Накануне больших праздников (7 ноября, Новый год, 23 февраля, 8 марта) в редакцию привозили продовольственные наборы. Раскладывали их в том же зале, где проходили летучки. В такие дни в редакции царил ажиотаж. Наборы выдавали в строгой очередности, чтобы не было давки. По нынешним временам были они смешными: копчёная рыбина, баночка икры, рыбные консервы, коробка конфет, крупа, чай. Но в те годы − подлинное богатство.
Однажды, получив такой набор, я ехал на троллейбусе домой. Нутром чуя, что граждане не одобрят наглой перевозки копчёной рыбы в общественном транспорте, старательно запихнул продукты в пакет. Однако всепроникающий аромат не оставлял сомнений: в троллейбусе едет мерзавец, которому доступен невиданный блат. Граждане кидали недоброжелательные взгляды.
Я делал вид, что я тут ни при чем. Но все попытки притвориться невинной овечкой сорвал сидевший напротив бухой мужик. Пристально посмотрев на меня, он громко, на весь троллейбус заявил:
− Праздник у нас у всех один!
И, помолчав:
− Но встречаем мы его по-разному.
***
Ритм работы журналиста в крупной газете был в те времена совершенно не таким, как сейчас.
Корреспондент должен был сдать пару материалов среднего объема в неделю. Это считалось отличной производительностью. На материал большой и сложный (скажем, полосный очерк) можно было запросить неделю или две. Считалось, что сотруднику надо «глубоко вникнуть», как следует покопать факты.
Самые хорошие заработки были в отделе информации. Здешний резвый народ кропал по две-три информашки в день, гонорар за каждую был невелик, но за месяц набегало основательно.
Во всех отделах неукоснительно соблюдалось правило «шестьдесят на сорок»: из общего объёма опубликованного сорок процентов материалов сотрудника были собственными, шестьдесят процентов – «авторскими», то есть за подписями других авторов. Считалось, что сотрудник их «организовал». Настоящие авторские материалы были редкостью: где найти такого идиота, чтобы добровольно написал в газету о социалистическом соревновании? Проблема решалась просто: сотрудник, переговорив по телефону с «автором», реальным рабочим или бригадиром, кропал материал собственноручно. При этом надо было не забыть выяснить у «автора» его почтовый адрес – гонорар тому высылали по почте. Редкие «авторы» стеснялись получать эти деньги.
Низкая производительность труда сотрудников становилась причиной множества разборок – на планёрках, на летучках, на партсобраниях. Казалось бы, люди должны стремиться заработать побольше. Но была некая невидимая планка заработка, перепрыгивать которую не рекомендовалось. При приближении к ней разметка гонораров становилась всё более скудной. Вслух об этом никогда не говорили, но все знали, что рвать жилы смысла нет.
Тем не менее Варсобин требовал напрягать силы. Народ на собраниях произносил в ответ правильные слова и разбегался по кустам. Но однажды редактор, съездив в Москву на какой-то очередной хурал, приехал окрылённый: у столичных коллег он увидел панацею – «личный творческий план сотрудника». Вся страна охвачена социалистическим соревнованием? А журналисты почему не охвачены? Вот пусть у каждого будет свой творческий план на год, что-то вроде личных социалистических обязательств.
Начальство ухватилось за убогую идею. Всем велели сочинить личные творческие планы: месячные, квартальные, годовые. Бумажка должна была висеть возле рабочего стола, работать надо было строго по ней.
Естественно, все сочинили. Естественно, никто эти планы и не думал выполнять.
Через полгода о них благополучно забыли.
***
Ежедневная газета есть ежедневная газета. Прожорливый монстр требует огромного количества материалов.
Невысокая производительность труда сотрудников компенсировалась их численностью. Редакция была не просто большой – огромной. Имелись отделы: партийной жизни, промышленный, советского строительства, науки и школ, писем, информации, сельскохозяйственный. В каждом – по три-четыре человека плюс заведующий. Четыре фотокора. Секретариат (ответсек, два зама, выпускающие, художник, курьеры). Машинописное бюро. Библиотека. Спецкоры. Два заместителя редактора. И наверняка ещё я кого-то забыл.
Неторопливый ритм работы приводил к неожиданным результатам. В какой-то момент мужская часть редакции страшно увлеклась шахматами. Играли часами. Положение осложнялось тем, что сражения происходили за закрытыми дверями, застукать виновных было непросто. Шахматные доски прятали в письменных столах – не приходить же с обыском!
В конце концов заместитель редактора Владимир Георгиевич Комаров принялся за личные инспекции во время рабочего дня. Он вырастал на пороге отдела и укоризненно смотрел на игроков. Те кричали: «Да мы только одну партию! Всё, уже убираем!». Комаров уходил, качая породистой головой. Через полчаса появлялся снова – партия продолжалась.
Нормой в редакции был и регулярный поддавон. За спиртным посылали на «ватрушку» (площадь Ломоносова, где был тогда гастроном). Сдать в пункт приёма пустые бутылки именовалось «сдать хрусталь». Посуду носили в тщательно застёгнутых портфелях, чтобы не звенели. Однажды кто-то из нештатников, споткнувшись, растянулся с таким портфелем аккурат возле редакторского предбанника – то-то звону было.
Пили строго по отделам, соблюдая меры предосторожности. Особенно круто начали квасить в день смерти Брежнева в ноябре 1982 года. Генсеки помирали как мухи, поминки практически не прекращались. Горбачевская антиалкогольная кампания тенденцию не переломила, лишь усилила меры конспирации.
***
Может показаться, что «Ленправда» тех лет – типичное унылое партийное учреждение.
Ничего подобного. Под серой каменной коркой кипела лава весёлой, удивительно разнообразной жизни.
Вот художник Валера Базунов корпит над ретушью фотографий в номер. По коридору пробегает его жена Полина, труженица цинкографии. Валера отрывается от ретуши и меланхолически кричит вослед жене:
− Полиночка, там два покойничка пришли, так я их в бумажки завернул и на полочку положил!
Это означает: пришли два некролога на каких-то госдеятелей, Валера отретушировал их фотографии и вместе с текстами положил на полку заказов для цинкографии.
***
Время от времени редакция становилась территорией масштабных, глубоко продуманных, феерических розыгрышей, о которых потом со вкусом рассказывали за бутылкой. Из уст в уста передавали историю о некоем сотруднике, которому на рабочем столе оставили записку – «Звонил Андрей Дмитриевич, просил перезвонить». И – номер телефона. Политически правильный сотрудник, ничего не подозревая, позвонил по межгороду в город Горький, где отбывал ссылку ненавидимый властью Андрей Дмитриевич Сахаров… Шутка по тем временам была жестокой, сотруднику могли и волчий билет выписать. Но − обошлось.
Я стал свидетелем и участником двух розыгрышей градусом пониже. Объектом первого, совершенно безобидного, стал заместитель заведующего отделом промышленности Лёва Иванкин, сам большой любитель розыгрышей. Как он купился на наш нехитрый ход, мы так и не поняли.
Лёва – красноватое лицо, волосы зачёсаны назад, коротенький галстук – был надёжной рабочей лошадкой «Ленправды». Корреспонденции клепал ежедневно, промышленную сферу знал досконально. И все там знали его. Кроме того, Лёва успевал время от времени ваять материалы по заказам центральных изданий – такими публикациями он гордился. Именно на этом мы со Славой Чичиным и Виталием Скибиным и решили сыграть.
Я работал в редакции недавно, телефонного варианта моего голоса Иванкин ещё не знал. Навертели номер прямо из нашего отдела науки (до двери Иванкина – метров десять), и я изложил Лёве продуманную легенду: звонят из корпункта газеты «Советская торговля», мы знаем Льва Ефимовича как авторитетного журналиста, следим за его публикациями и хотели бы заказать полосный материал на тему передовых методов в ленинградской торговле. Заплатить за материал готовы по высшей ставке. Если Лев Ефимович заинтересован, хотели бы обсудить задачу детальнее в корпункте «Советской торговли», что в соседнем Апраксином переулке. Там есть Торговый техникум, ну, вот мы там и находимся…
Виталька Скибин во время разговора находился рядом с Иванкиным и изображал творческий процесс. Лёва, повесив трубку, тут же поделился с другом: удача-то какая! Это же торговая система, там гонорары ого-го! Скибин делал восхищённую морду: с тебя, Лёва, приходится!
И – невиданное дело! – Иванкин авансом выставился, выложив трёшку на бутылку.
Минут через сорок он вернулся из похода в Апраксин переулок. Скибин с Чичиным играли в шахматы в его кабинете. Лёва уселся в состоянии глубокой задумчивости, молча закурил.
− Как там советская торговля поживает? – цинично поинтересовался Скибин. Чичин изо всех сил делал вид, что увлечён развитием шахматной позиции.
− Понимаешь, странная штука… не нашёл я там корпункта. Искал-искал – не нашёл.
− Может, ошибка какая? Или розыгрыш? Давай проверим, позвоним в корпункт. Какой там номер по справочнику?
И Виталик, заслоняя телефон телом, набрал номер нашего отдела науки и передал трубку Иванкину.
На том конце провода ответила Жанна Манилова, посвящённая в детали розыгрыша, – она изображала секретаршу и вежливо переадресовала Иванкина на меня. Я выразил недоумение, почему мы до сих пор не встретились. Иванкин сообщил, что корпункта не нашёл. Я ахнул и принялся извиняться – как же, забыл сказать, что у нас отдельный вход… не может ли Лев Ефимович всё-таки подойти? Иванкин, обрадовавшись, заново напялил плащ.
− Ну, ты уж там гонорар-то требуй повышенный, − напутствовал его Скибин. – А за бутылкой Славка сбегает, не беспокойся.
Через полтора часа Иванкин вернулся в состоянии ярости. Он заново обошёл все этажи, а затем вломился в кабинет директора техникума с вопросом – «Где тут у вас корпункт «Советской торговли?». Директор сначала не понимал, в чём дело, но затем, загипнотизированный фактом появления у него на пороге корреспондента главной партийной газеты города, неожиданно усомнился: а вдруг в здании и в самом деле есть корпункт, а он, директор, об этом не знает?
И два этих солидных человека парой отправились обшаривать всё здание…
Лёве в итоге всё рассказали, зла он на нас не держал. В финале мы торжественно распили купленную на деньги потерпевшего бутылку.
Второй розыгрыш случился, как ни странно, по партийной линии. На нас, молодых, партийная жизнь редакции производила угнетающее впечатление, и мы решили её слегка разнообразить. Как раз в это время в отдел писем пришла телега от жильцов большой коммуналки – жаловались на проживавшего там корреспондента «Ленправды». Тот плохо относился к местному коту, граждане требовали призвать жестокого газетчика к ответу. В отделе писем телегу собирались отправить в корзину, но мы со Славкой Чичиным бумажку выпросили.
Вызвали корреспондента (назовём его Александром) на серьёзный разговор.
− Саша, давай поговорим принципиально. Тут сигнал пришёл, нам поручено разобраться. Мы тебя знаем как хорошего товарища, человека выдержанного, морально стойкого. Но ты же понимаешь, такой сигнал… В общем, должны выехать на место, разобраться и написать своё резюме. Ну, ты понимаешь.
− О чём разговор, ребята! – взволнованно ответил Александр, проявляя готовность немедленно подвергнуться товарищеской экзекуции. – Когда вас ждать?
− А давай завтра после работы и приедем, тянуть не позволят…
Назавтра мы оказались в огромной коммунальной квартире – длиннющий коридор, на стене висит велосипед, из кухни пахнет щами. Александра оставили в его комнате, сами выслушали жильцов, напоминавших пациентов психбольницы. Настал черёд принципиального разговора.
− Саша, мы всей душой за тебя, но есть неприятные детали, − умело принялся за дело Славка. – Ты знаешь, какое сейчас внимание партия уделяет общечеловеческим ценностям. Гуманизм там всякий… А ты к коту, как нам сообщили, не очень-то гуманно относишься.
− Я – негуманно? – вылупил глаза Александр.
− Но ведь ты его давил дверью? – строго спросил я.
− Дверью? Давить? Эту сволочь? Да я никогда…
Ушли поздно, дыша коньяком – Александр правильно понял задачу, хорошо угостил проверяющих. Оступившемуся товарищу пообещали написать благоприятный для него отчёт, посоветовали сидеть тихо – может, после нашего визита всё и обойдётся.
И обошлось. Прорабатывать Александра на собрании не стали. В редакции о недостойном поведении корреспондента понятия не имели. Объекту розыгрыша мы ничего не рассказали, пожалели его. Телега же отправилась туда, куда ей и положено было отправиться, – в корзину для мусора.
***
Люди в «Ленправде» были сдержанные, спокойные, но яркие и необычные.
На планёрках я любовался ответсеком Алексеем Александровичем Максимовым. Маленький, худенький, в древнем пиджачке, он оставался невозмутимым в любую редакционную бурю. Начиная планёрку, кратко и точно докладывал содержание номера, перебирая гранки пальцами, напоминавшими клешни краба. Доложив, складывал клешни на куче гранок и печально цитировал какого-нибудь античного философа. Смысл цитаты был в том, что номер «так себе». При этом на его изборождённом скульптурными морщинами лице цвета глиняного черепка не отражалось ровно ничего.
О Максимове Борис Фельд (на снимке) как-то заметил, что ответсек – «хороших крестьянских корней». Но Алексей Александрович отличался какой-то дворянской светскостью. Он никогда не повышал голоса, в общении с сотрудниками использовал самые деликатные обороты («Сэр, позволено ли мне будет сказать, что…»). Оценки его не подвергались сомнению: если Максимов зарубил материал, решение окончательно и обжалованию даже у Варсобина не подлежит.
Припоминаю единственный случай, когда Максимов слегка вышел из себя. Я тогда увлекался карикатурами и на всякой планёрке рисовал шарж на ответсека. Рисунок неизменно подписывал и дарил Алексею Александровичу.
Рисовать Максимова было приятно и легко: мощные морщины, высокий лоб, фактурный нос с крупными ноздрями… Невозмутимый ответсек стойко переносил издевательства. Но настал день, когда он, перехватив мой хищный взгляд, неожиданно гаркнул:
− Сидоров! Перестаньте меня рисовать!
***
После Максимова ответсеком стал Игорь Чурин, человек невероятной энергии. Его коньком было планирование. Как и положено ответсеку, он планировал номера – текущий и в запас, поддерживал портфель материалов, верстал тематические планы. Когда грянула перестройка, принялся вывешивать на особой доске в стеклянном переходе возле каморки фотокоров самые интересные и острые материалы, опубликованные в газетах всего СССР. Эту стенгазету он делал ежедневно! Возле неё вечно клубилась толпа.
Было у Чурина ещё и второе лицо: Игорь Владимирович являлся одним из самых знаменитых филателистов страны. Имя его гремело в узких кругах собирателей почтовых марок. Отпуск свой Чурин проводил так: заранее планировал маршрут, списывался с филателистами разных городов и отправлялся в триумфальное турне по стране. И везде его принимали с королевскими почестями.
Собранность его была невероятна. Когда в кабинете Чурина собирались почесать языки, он с видимым удовольствием принимал участие в общем трёпе, отпуская шутки и рассказывая всякие занимательные эпизоды. В то же время ни на секунду не переставал вычитывать материалы и писать на гранках свои замечания неизменной перьевой ручкой. И то, и другое у него получалось идеально.
Столь же невероятна была его энергетика. По коридорам он пролетал быстрым семенящим шагом, склонив голову и держа на отлёте пачку гранок. Его окружало явственно ощутимое силовое поле. Однажды мне довелось увидеть его прямое, физическое действие.
Дело было в конце восьмидесятых. Стояла какая-то космическая зима. Отопление работало плохо, в кабинетах было зябко. Женщины кутались в шали.
В один из таких ледяных дней Лиза Богословская сидела в буфете, закутавшись в шерстяной платок и грея ладони над стаканом чая. Внезапно на пороге обрисовался пышущий негодованием Чурин.
− Богословская! – оглушительно гаркнул он. – Где материал?!!
И в тот же миг Лизин гранёный стакан взорвался!
Это не преувеличение, не образ. Стакан взорвался буквально, осыпав бедную Лизу осколками. Чай пролился на её платок, она ахнула, пытаясь понять, что произошло.
Чурин замер на пороге. И − ни слова ни говоря, исчез, словно его тут и не было.
Я слышал о подобных случаях: внутренние напряжения в стекле достигают определённого предела, и оно трескается, порой даже с громким звуком. Наверное, стакан с кипятком в ледяной атмосфере буфета и впрямь испытывал эти самые внутренние напряжения. Но пульсирующее биополе Чурина довершило картину: стекло взорвалось по-настоящему.
***
Люди в «Ленправде» подбирались совершенно разные, иногда поразительно несовпадающие по взглядам, убеждениям, внутренним ритмам.
Как-то мы разговорились о журналистике с заместителем редактора Владимиром Георгиевичем Комаровым. Комаров заметил, что, по его мнению, вершины публицистики уже пройдены. Я согласился, приведя в пример сельские очерки Овечкина – вот, дескать, ничего подобного сейчас нет. Но Комаров, строго взглянув на меня, уточнил, что вершиной публицистики он считает нечто иное.
− Что же, Владимир Георгиевич? – ничего не подозревая, заинтересовался я.
− Конечно, Манифест коммунистической партии, − абсолютно серьёзно ответил Комаров.
Совершенно другим человеком был другой замредактора, Юра Кириллов (на снимке слева).
Он пришёл в «Ленправду» из «Советской России», которая тогда была одной из лучших газет – раскрепощённой, вольной, смелой. Этот дух Кириллов принёс с собой. Мы подружились.
Юра – круглая физиономия, стрижка ёжиком, хитрые глаза щёлочками – решался иногда на такое, на что кого-то другого подбить было невозможно.
Шёл восемьдесят девятый год, близились первые конкурентные выборы в Верховный Совет СССР, на которых партноменклатуре суждено было потерпеть оглушительное поражение. Чувствуя опасность, партаппаратчики установили такие правила проведения выборов, что через заградительные барьеры никакая мышь, по их мнению, проскочить не могла. Главным барьером были так называемые «предвыборные собрания» − если проголосует такое собрание за кандидата, он к выборной кампании допускается, а не проголосует – извините, товарищ, народ вас не поддержал. Естественно, «народ» на собрание свозили специально отобранный.
Меня послали готовить репортаж с одного из таких собраний. Я с восхищением описал увиденное: и подобранную толпу, и клакеров, и в упор не видящую поднятых рук счётную комиссию. Заканчивался текст примерно таким пассажем: «А знаете, где проходило это предвыборное собрание? В Доме культуры слепых».
Юра, прочитав творение, крякнул.
− Не пойдёт? Так и думал…
− Погоди убиваться-то, − подмигнул вдруг Кириллов. – Варсобин из отпуска выходит только послезавтра. А сейчас его обязанности исполняю я.
И репортаж вышел! Наутро грянули «вертушки». Бедного Варсобина по возвращении из отпуска ждал в обкоме чудовищный скандал. Кириллова ожидал скандал уже в кабинете редактора. Юра вертел круглой башкой, смотрел честными глазками: «Андрей Константинович, что же тут крамольного? Факты-то все правильные… они это действительно в доме слепых устроили…».
− Ладно, они идиоты, − гремел Варсобин. – Но мы-то, мы-то умными должны быть!
***
В спецкоры я попал после недолгого и абсолютно провального руководства отделом информации. Варсобин сильно ошибся, когда предложил мне сменить на этом посту великолепного Игоря Чурина. А я сильно ошибся, когда по глупости согласился.
Руководить волками-профессионалами, собаку съевшими на газетной информации, я был категорически не в состоянии. Нулевой уровень моей личной организованности также успеху не способствовал. Спасибо Гале Сапуновой, Танечке Чесановой, Володе Гронскому, Михаилу Эстерлису, терпевшим меня несколько месяцев. В итоге я пришёл к редактору и попросился в отставку. Варсобин вздохнул и предложил мне стать спецкором.
Это было спасение. И − подлинное счастье: отвечать только за себя, думать о качестве текстов, а не о том, что через час время сдавать подборку информации, а конь ещё не валялся. Я радостно попрощался с пострадавшими от моего руководства сотрудниками отдела информации и переехал в отдельный спецкоровский кабинет.
***
Творческую свободу я получил вовремя: наступали интереснейшие времена оттепели. Начинались разнообразные общественные движения. В редакции, структура которой определялась застывшим обликом социализма, не нашлось никого, кто захотел бы заняться этими новыми мутными явлениями. К производству они отношения вроде бы не имели, к советскому строительству тоже… Я оказался единственным, кто охотно взялся за новую тему.
И не прогадал.
Началось с того, что зав идеологическим отделом обкома, влиятельнейшая Галина Ивановна Баринова позвонила Варсобину и строго спросила:
− Так напишет кто-нибудь о Белых Песках или нет?
− Уже направили спецкора, − доложил Варсобин.
− Ждём объективную статью, − резюмировала Баринова.
И обком получил объективную статью. Но вовсе этому не обрадовался.
Белые Пески – поросшие соснами песчаные дюны в центре города атомщиков Сосновый Бор, любимое место прогулок горожан. Вдруг стало известно, что природный парк собираются застраивать жилыми домами. В прежние времена никто по этому поводу и не рыпнулся бы, а тут по глади общественной жизни города пошла рябь: как это? А с малыми детьми где гулять? Такую красоту – под топор?
На дворе уже стояла гласность. В пятидесятитысячном Сосновом Бору мгновенно образовалось общественное движение в защиту Белых Песков. Местная власть смотрела на смутьянов с неудовольствием и никак не могла решить, что с ними делать. В прежние времена вожаков распихали бы по психушкам, но в конце восьмидесятых такое уже не прокатывало. Сосновоборский горком партии, никогда не сталкивавшийся ни с чем подобным, находился в тяжёлом раздумье. Этот ступор вызывал недовольство обкома: надо же что-то делать! Решили начать со статьи в «Ленправде», показывающей звериный оскал активистов Белых Песков.
Я приехал в Сосновый Бор и увидел десятки симпатичных, умных, смелых людей, доводы которых звучали вполне разумно. Зачем строить именно на Белых Песках? Есть и другие места. А Пески пусть останутся парком в центре города. Горожане спасибо скажут.
Местная власть смотрела на проблему иначе. Сомневаются в обоснованности наших решений? Это что же – авторитет советской власти подрывать? Мы такого не потерпим.
Материал о Белых Песках вызвал скандал. Изложенные в нём факты обком проверял с лупой и не нашёл ни одной ошибки. Но в сумме факты вели к неприятнейшему выводу: столкнувшись с массовым движением горожан, власть повела себя на редкость тупо и глупо.
О Белых Песках я писал три раза. В итоге первого секретаря горкома сняли. Парк отстояли. Он и сейчас – любимое место сосновоборцев: сосны шумят, птицы поют, в огромном котловане светится ослепительно белый песок. Легенда гласит, что некогда тут упал метеорит. В котловане брал песок стекольный завод, основанный ещё императрицей Елизаветой в расположенной неподалёку деревне Старое Калище. Завода давно нет, но память о нём осталась.
В те годы мне довелось поездить по таким горячим точкам. Я был в Чернобыле спустя месяц после катастрофы, пролетал на тяжёлом вертолёте над кратером и смотрел на горящее в нём адское пламя. В Приозерске видел, как люди вели себя во время экологической катастрофы из-за местного целлюлозно-бумажного комбината, сливавшего ядовитые отходы в Ладогу. В Киришах попал в гущу ещё более страшной катастрофы, связанной с выбросами в атмосферу сильнейших аллергенов – там массовые движения горожан начались с гибели ребёнка. На экспедиционном судне посчастливилось обойти всю Ладогу – с маршрута писал об оранжевых отравленных реках северного берега озера.
Потом настал черёд демократических митингов и шествий в Ленинграде. Тема в редакции считалась скользкой, никто ею заниматься не хотел. Но мне было интересно. Казавшаяся незыблемой власть постепенно шла трещинами. Я понятия не имел, к чему это может привести, но то, что перемены грядут, было очевидно.
***
Перемены эти не обошли стороной и саму редакцию.
Пронёсся слух: к нам в гости едет сам первый секретарь обкома товарищ Соловьёв.
Ничего подобного в «Ленинградской правде» не случалось давным-давно. Отцы города десятилетиями не снисходили до общения с простыми журналюгами. Но, видно, общественная атмосфера настолько напиталась запахом жареного, что главный городской начальник решил снизойти.
Юрий Филиппович произвёл приятное впечатление: говорил живо, интересовался редакционной жизнью. Ближе к финалу встречи, задумавшись, спросил:
− А как у вас с автомобилями?
То есть как это – «как»? Для большинства советских людей собственная машина тогда была сияющей мечтой. Это сейчас дилеры разрываются от желания продать вам автомобиль. Тогда же стать его обладателем можно было только через профсоюзную очередь, длившуюся годами.
Самым авторитетным автомобилистом в редакции был спецкор Игорь Борисович Лисочкин (на снимке), он же – председатель журналистского автоклуба. Вот он мягко и разъяснил Соловьёву суть проблемы.
− Ну, с авто мы вам поможем, − неожиданно пообещал Соловьёв. – Пишите список желающих.
Само собой, я тоже записался. Колёса государственной машины крутились медленно. Вот уже и Соловьёва забрали в Москву, вот исчезли продукты, появились мерзкого вида талоны на сахар и водку… Я и думать забыл о каком-то там списке.
И вдруг голодной зимой девяностого-девяносто первого зазвонил телефон:
− Это из автомобильного магазина беспокоят. Можете забирать ваш «Москвич».
До путча оставалось ровно полгода.
***
Перемены в обществе привели к тому, что редакция явственно разделилась на тех, кто к изменениям этим относился подозрительно, и та тех, кто им радовался.
Осторожность проявляло в основном старшее поколение редакции. Битое жизнью, не понаслышке знающее, какова может быть власть и чем может обернуться излишнее вольнодумство.
Иначе вели себя молодые. Точка зрения у каждого была своя, но в главном мы сходились: удушливая атмосфера застоя надоела, что-то в стране меняется, и это хорошо.
Противоречия между этими двумя группами не могли не вылиться на страницы газеты. В течение какого-то времени наблюдалась фантасмагорическая картина: на страницах одного и того же номера рядом печатались абсолютно несовместимые консервативные и реформистские материалы.
− На то и плюрализм, − веско говорил на летучках Варсобин. – Партия учит нас, что надо выслушивать разные точки зрения.
Видно было, однако, что в атмосфере раздрая и разнобоя ему как-то неловко. Прямо запретить писать «перестроечные» материалы он не мог – вышел бы скандал. Идеологические начальство принялось искать нетривиальные ходы. Вдруг в редакции появился аккуратный молодой человек, принявшийся писать на абсолютно те же темы, что и я.
− Андрей Константинович, − спросила на летучке Галя Сапунова, − а не слишком ли это расточительно, держать на одной узкой теме двух сотрудников?
− На то и плюрализм, − веско сказал Варсобин. – Партия учит нас…
Меня этот спор задевал мало. С некоторых пор я стал чувствовать, как «Ленправда» в моём сознании куда-то уходит. Всё меньше я связывал собственные планы с редакцией, в которой проработал восемь лет. Впереди ждала совсем другая жизнь и работа.
***
Осталось рассказать, как я не поехал делегатом на последнюю, XIX конференцию КПСС.
Из редакции я уже уволился, а на партучёте ещё оставался. В Москве намечалась партконференция, на которой вроде бы должны были принять какие-то исторические решения, чуть ли не про отмену знаменитой 6-й статьи Конституции относительно «руководящей и направляющей» роли партии. По стране избирали делегатов.
Партсобрание Лениздата должно было избрать своего делегата. Кандидатов было двое: Витя Югин из «Смены» и я.
Каждый из нас изложил свою точку зрения. Оба стояли на Демплатформе в КПСС, оба были против 6-й статьи и за демократию. Распоясавшийся зал бурно нас поддерживал.
Когда дошла очередь до голосования, я снова взял слово, сказал, что кандидатуру свою снимаю и призвал голосовать за Югина. И Витю с энтузиазмом избрали делегатом партконференции, которая стала завершающей в истории советского коммунизма.
Я поступил так вполне обдуманно. Мне нужно было выбрать: отправляться либо на судьбоносную партконференцию, либо ехать в составе группы журналистов в Париж. В другое время я ещё поразмыслил бы, что лучше. Но в этой же группе в Париж летела Елена Шаркова-средняя, которая потом стала моей женой.
Я смотрю сейчас на неё и думаю: правильно тогда сделал. Партии приходят и уходят, а счастье – вот оно.
***
Я вспоминаю «Ленправду», этот заповедник партийцев в пиджаках и при галстуках, добрым словом.
При всём том, что это было засушенное, придерживающееся железобетонных традиций, частенько невыносимо скучное издание, школой оно было прекрасной.
Тут требовали скрупулёзно собирать факты, тщательно их проверять, выстраивать в ясную логическую систему. То есть учили тому, что составляет суть качественной журналистики.
Другое дело, что результат этой работы часто излагался суконным языком. Принципы стилистики надо было осваивать самому, но и тут мне с учителями повезло.
Я благодарен «Ленправде» за её жёсткие уроки и за знакомства с десятками замечательных людей. Особая благодарность − Андрею Варсобину за терпение, с которым он переносил мои заскоки и ошибки. Я признателен ему за исчерканные им гранки, за его бегущие, заваливающиеся на концах строки («О чём это?!», «Фактов маловато!»), за все мучения с отвергнутыми им материалами. И – за бесконечное терпение Варсобина. Сейчас стыдно вспоминать, как мы, молодое поколение редакции, посмеивались над ним. Мы думали, что этот динозавр отстал от жизни, не понимает новых тенденций. Потом оказалось: это мы не понимали, насколько у редактора ясный, здравый, трезвый ум. И не могли представить, что нас-то он видит насквозь.
И такой урок дала мне «Ленправда».
Отличная это была школа. Теперь таких не держат.