Том агатовый (2)

Окончание. Начало

Вновь и вновь перечитываю письма Чуковской. Тональность их резко поменялась после моего письменного сообщения о цензурных изъятиях. Цензуры в СССР официально не было. Был так называемый ГОРЛИТ. Но всем без исключения было известно, что ГОРЛИТ – это не что иное, как ЦЕНЗУРА, которой НЕТ, но которая СУЩЕСТВУЕТ. Вот такая была жизнь, порядок, с которым свыклись, считали неизбежным злом.

 

 

На двери цензора в Лениздате, естественно, не было никакой таблички. За закрытыми дверями цензор вручал редактору свои замечания. А уж редактор крутился, как несчастный уж на сковородке, требовал от автора то, что требовала цензура. Автор отлично понимал правила игры и крайне редко отваживался спорить. Спорить было бесполезно: цензура есть цензура, ее курирует и надежно прикрывает Обком КПСС. А Обком никогда не ошибается. Однажды в минуту откровенности один из цензоров объяснил мне: на каждого редактора заведена персональная карточка, где зафиксированы все изъятия – цензорские «вычерки» из книг, которые он ведет. «Вычерки» эти передаются «наверх», чтобы там знали, кто как работает, и делали соответствующие выводы. У меня, по его словам, «вычерков» накопилось порядочно. Фамилия этого цензора была Макеев. Я его называл Макиавелли, ему это очень нравилось. Как-то после очередного напряженного разговора я прочитал ему восемь строк:

 

Лжец придумал, что дремлет ГОРЛИТ.
Кто поверит такому вздору?
Клеветник понапрасну злит
Маркоцензорскую контору.

А вообще-то весь белый свет
Пусть узнает: на самом деле
Нет цензуры, ГОРЛИТа – нет.
Есть Макеев – Макиавелли!

 

Он был явно польщен, заулыбался, тут же записал стишок на листке бумаги и сказал, что непременно познакомит с ним своего шефа Маркова. Увы, мой рифмованный пассаж не повлиял на количество «вычерков». Вообще-то цензоры в большинстве своем были люди вменяемые, хорошо образованные. С некоторыми из них мы вместе учились в Ленинградском Университете. Это была их работа, они обязаны были следовать жестким инструкциям, не отклоняясь ни на шаг ни вправо, ни влево. Но нам, издательским работникам, от понимания их тяжкой работы было не легче, мы были самыми крайними в четко выстроенной идеологической вертикали.

А вот ответ Чуковской на мое письмо, в котором я информировал ее об изъятиях в корректуре:

 

Письмо это я в тот же день показал Хренкову. Он внимательно прочитал его и, не скрывая озабоченности, сказал, что оно явно адресовано и мне, и ему. Скорее даже – ему, поскольку действительно он обещал Анне Андреевне напечатать «Поэму без героя» целиком. Теперь же времена изменились, выполнить давнее обещание невозможно. В любом случае надо все обдумать и – никуда не денешься – поехать советоваться в «высокие кабинеты» Обкома. Мне же надлежало набраться терпения, не писать и не звонить Лидии Корнеевне до решения партийного начальства.

Чуковская позвонила сама, спросила, получил ли я от нее письмо и что могу ей сказать. Я честно признался, что передал ее письмо своему руководству и сам пребываю в тревожном ожидании. Затем напомнил о нашей прошлогодней беседе у нее дома, когда я выразил свои опасения за строки из «Решки» и «Эпилога». Лидия Корнеевна сухо заметила, что все всегда очень хорошо помнит, будет ждать письменного ответа и резко прекратила разговор.

Ожидание было недолгим. Как-то в конце рабочего дня Дмитрий Терентьевич пригласил меня в свой кабинет и сказал, что официальное письмо Чуковской за его подписью или подписью директора Попова может поставить под удар выпуск книги. Поэтому он просит меня отправить ей частное, неофициальное письмо за моей, редакторской, подписью, тем более что она относится ко мне хорошо. Другого выхода попросту нет. А черновик письма мы сейчас же вместе напишем.

Мне ничего не оставалось, как согласиться, лишь бы хоть как-то умягчить разгневанную Лидию Корнеевну.

Помнится, письмо это все же было каким-то непривычно сдержанным, «деревянным». В нем говорилось, что Лениздат – издательство партийное, через издание книг оно проводит политику КПСС, которая на современном этапе считает необходимым свернуть тему сталинских лагерей. И изъятие лагерных строк в «Поэме без героя», и снятие эпиграфа Иосифа Бродского имеют не поэтическую, а политическую основу. Что-либо изменить невозможно.

В ответном письме Чуковская яростно обличала установившиеся порядки, когда наглухо замалчиваются свидетельства о замученных в сталинских лагерях миллионах ни в чем неповинных людей, когда преследуется живая мысль и слово поэтов. Столь же страстно Лидия Корнеевна защищала Иосифа Бродского.

Следуя установившейся традиции, я ей позвонил, сообщил о получении письма, сказал, что ознакомлю с ним свое начальство. Она ответила, что именно на это рассчитывала, отправляя мне письмо, попросила держать ее в курсе.

Письмо при мне прочитал Дмитрий Терентьевич и сказал, что дела наши неважные, он сам еще не представляет, как все повернется, как сложатся теперь отношения с Чуковской, при необходимости же он сам вступит с нею в переговоры. Письмо он мне не вернул.

Таким образом, я был отстранен от ближайших контактов с Лидией Корнеевной. Знаю только, что в конце концов она вынуждена была согласиться принять цензорские изъятия. Но и это не помогло. Корректура книги Анны Ахматовой лежала без движения на моем рабочем столе.

Именно тогда произошли трагические пражские события: 21 августа 1968 года советские танки вошли в столицу Чехословакии, мир был потрясен, на Красной площади Москвы 25 августа сотрудники КГБ арестовали восемь смельчаков, протестовавших против расправы с жителями Праги.

Между тем с Чуковской мы перезванивались и изредка переписывались. Как и прежде, она была со мною подчеркнуто доброжелательна: видимо, в это же время цензура изымала стихи Ахматовой и из тома, который готовил к печати В.М. Жирмунский, о чем она наверняка знала.

 

 

Как все же выразительна и точна поговорка “Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается”! Невидимое всевластное начальство продолжало тормозить процесс издания Ахматовой.

И все-таки ненадолго выглянуло солнышко. В ноябре 1969 года появилась вторая корректура – сверка. На моем экземпляре стоит дата, обозначенная от руки в производственном отделе: 18/ХI. А внизу титульного листа напечатан предполагаемый год издания: 1970. По моей просьбе корректуру переплели мои друзья в лениздатовской типографии, и с тех пор это редчайшее издание прописано на моей книжной полке. Долгое время я пребывал в полной уверенности, что лишь я обладаю раритетом. Оказалось, ошибался. Такая же уникальная книга-«полуфабрикат» сложными путями благополучно добралась до ахматовского фонда рукописного отдела Публичной библиотеки. Вернее, не такая же книга, а почти такая, поскольку библиотека располагает первой корректурой 1968 года без примечаний Чуковской.

Вторая корректура по-прежнему ждала своего часа. Для того, чтобы стать полноценной книгой, ей всего-то не хватало «малости» – разрешения цензуры. Когда же произойдет это событие, никто не знал. Похоже, не знала сама цензура, все поголовно находились под идеологическим «колпаком» ЦК КПСС. Вчерашние надежды плотно накрыл сумрак неизвестности и тревоги.

Вдобавок ко всему меня, как и два года назад, поджидала нешуточная неприятность. В конце августа 1970 года под моей редакцией вышла книга Даниила Гранина «Неожиданное утро». Она едва не стала последней в моей издательской карьере. Опубликованный у нас же, в Лениздате, еще в 1966 году и включенный в эту книгу очерк «Месяц вверх ногами» о путешествии по Австралии по мнению какого-то чинуши из ЦК КПСС пропагандировал западный образ жизни в ущерб нашему, советскому. Лишь вмешательство самого автора отвело от меня беду: Даниил Александрович сумел уладить дело благодаря хорошим личным отношениям с заместителем заведующего отделом культуры ЦК. Вот уж поистине не ведаешь, где промчишься с ветерком, а где запнешься о нежданную кочку…

В октябре 1969 года скончался Корней Иванович Чуковский. Он так и не дождался выхода книги Ахматовой со своей вступительной статьей. Нет, все же не зря беспокоился он о сроках ее выпуска. Саму книгу впереди ожидала главная неприятность. В 1973 году по радиостанции «Голос Америки» прозвучала статья Лидии Чуковской «Гнев народа» о травле в Советском Союзе академика А.Д. Сахарова. В январе 1974 года она была исключена из Союза писателей. Лениздату пришлось официально расторгнуть с нею договорные отношения, выплатить полностью гонорар, вернуть расклейку стихов Ахматовой вместе с «Поэмой без героя», примечания, а также вступительную статью Корнея Ивановича Чуковского.

Мы были в растерянности. Казалось, долголетняя работа над книгой пошла под откос. Однако вскоре выход был найден. Дмитрий Терентьевич Хренков посоветовался с членами комиссии по наследию Ахматовой. Мнение было единым: книгу надо выпускать, а составительство и подготовку поэтического раздела предложить мне. Эмма Григорьевна согласилась по-прежнему представлять прозу Ахматовой.

Я приехал в Москву. Мы довольно долго беседовали с Эммой Григорьевной у нее дома. Она была полностью в курсе всего, что касалось работы над подготовкой однотомника. Тихим голосом она сказала, что, к сожалению, праведный гнев Лидии Корнеевны поставил под вопрос общий труд, что «Лиду занесло», Ахматова же опять пострадала, книгу надо попытаться спасти, а мне отказываться ни в коем случае нельзя.

После разговора с Эммой Григорьевной свое согласие я дал. Лениздат составил со мною официальный договор. Все эти годы я выходил далеко за рамки редакторских обязанностей, скрупулезно сверял, перепроверял и уточнял стихотворные тексты по всем прижизненным ахматовским сборникам, «перепахал» весь архив Ахматовой в рукописном отделе Публичной библиотеки – фактически работал над составлением и текстологической подготовкой поэтического раздела книги.

Что касается важнейшей в этом издании «Поэмы без героя», то я использовал хорошо мне знакомый авторизованный машинописный текст (редакция 1963 года), хранящийся в рукописном отделе Публичной библиотеки.

Стихи, не вошедшие в прижизненные сборники Ахматовой, но неправомерно включенные Чуковской в основной корпус однотомника, я вынес в отдельный раздел «Из стихотворений, не вошедших в книги». Раздел этот составили сорок семь (!) стихотворений.

 

Иногда у меня возникала необходимость посоветоваться с Эммой Григорьевной. Вот как вспоминала об этом сама Э.Г. Герштейн: «…Вступительную статью написал Д.Т. Хренков. Роль составителя основного отдела перешла к Борису Григорьевичу Друяну. В основу его текстологии была положена работа Л.К. Чуковской, дополненная открывшейся возможностью проверять тексты Ахматовой по ее рукописям. Когда в сомнительных случаях Борис Григорьевич советовался со мной, я не скрывала от него, что, в свою очередь, посоветуюсь с Чуковской…» («Нева», 1988, №4, стр.204).

Чтобы снова и снова проверять тексты Ахматовой по ее рукописям, приходилось запасаться вот такими официальными бумагами:

 

 

А через месяц потребовалось официальное письмо уже не на имя заведующей рукописным отделом, а на имя директора библиотеки – маленький, но очень характерный для того времени штришок.

 

 

 

Мы продолжали переписываться и перезваниваться с Эммой Григорьевной Герштейн.

 

 

 

 

Однажды в наш редакторский кабинет зашел коренастый широколицый человек. Окинув присутствующих прищуренным взглядом, он сказал, что хотел побеседовать с Хренковым, но того нет, секретарь главного отправила его сюда к Друяну. Я тоскливо подумал: опять на мою голову пожаловал очередной графоман, хорошо, если не псих – такие нам время от времени здорово досаждали. Мы с ними всегда были максимально осторожными, отказывали в публикации таким образом, что они уходили не слишком довольными, но и не шибко озлобленными.

Стараясь казаться архидоброжелательным, я вышел из-за стола, с улыбкой указал посетителю на кресло, говоря, что оно предназначено для особо почетных гостей, что я и есть тот самый Друян, которым он интересуется, и что я был бы рад, если бы он назвал себя.

– Лев Николаевич Гумилев, – представился он.

Я аж поперхнулся. Видок у меня наверняка был еще тот! Думаю, вот так же чувствует себя боксер в хорошем нокдауне. Все присутствующие разом замолчали и уставились на нас. А я суетливо усаживал гостя в кресло, бормотал, мол, никак не ожидал увидеть его…

– Живьем? – уже улыбаясь спросил Лев Николаевич.

– Что-то вроде этого… – более глупой фразы я ничего в тот миг придумать не мог.

Лев Николаевич рассмеялся. Много позже он сказал мне, что именно эта фраза «купила» его.

Затем уже серьезно поинтересовался, почему издательство готовит книгу Ахматовой, а его даже не поставили в известность.

Я не стал кривить душой, откровенно сказал, что никому в издательстве и в голову не пришло разыскивать его, имея договорные отношения с Чуковскими и Эммой Григорьевной Герштейн. Затем подробно изложил всю длинную драматическую историю подготовки однотомника и твердо заверил, что отныне решительно все будет согласовываться с ним.

Согласовывать теперь уже поздно, заметил он, а вот помнить о том, что он все же имеет прямое отношение к Ахматовой, надо бы.

Из книжного шкафа я извлек корректуру и передал ему. Он неторопливо перелистал ее, снова и снова возвращаясь к каким-то стихам. Было видно, что он доволен. Неожиданно он открыл страницу с напечатанным стихотворением «Читая Гамлета» и спросил, не хочу ли я вместе с ним немного похулиганить.

Я удивился, но сразу же согласился, не представляя, впрочем, каким образом мы на пару с Гумилевым будем хулиганить.

Лев Николаевич вслух прочитал:

У кладбища направо пылил пустырь,
А за ним голубела река.
Ты сказал мне: «Ну что ж, иди в монастырь
Или замуж за дурака…»

– Так всюду напечатано. А вот я хорошо помню, – сказал он, – что мама давным-давно дома читала так:

Ты сказал мне: «Офелия, иди в монастырь

Или замуж за дурака…»

Я с готовностью согласился на это «хулиганство». Забегая вперед, хочу сказать, что строка, предложенная Львом Николаевичем, напечатана позднее в подготовленных мною к печати книгах Ахматовой, а также в выпущенном в Лениздате в 1989 году однотомнике, который составил А.И.Павловский.

Лев Николаевич с той памятной для меня встречи, убедившись, что я дорожу каждой запятой в текстах Ахматовой, относился ко мне очень тепло, подарил книгу «Хунны в Китае», которая вышла в издательстве «Наука». При встречах и по телефону он стал называть меня не иначе, как Боренька Григорьевич. Не сразу, но и я решился в ответ обращаться к нему столь же неофициально, по-домашнему: Левушка Николаевич. Когда издательство «Детская литература» попросило его согласие на издание сборника избранных стихотворений Ахматовой, он поставил условие: пусть Друян ознакомится с составом книги и напишет внутреннюю рецензию. Это было сделано, книга дважды – в 1977 и в 1988 годах – большими тиражами была напечатана в этом издательстве.

Но это было потом. А пока не могу не вспомнить забавный эпизод. Как-то меня по телефону попросила зайти заведующая договорным отделом Лениздата Валентина Константиновна Остроумова. Едва переступил порог ее кабинета, как на шею ко мне бросилась незнакомая миловидная женщина и принялась меня целовать. Я был ошарашен, но не сопротивлялся – от нее веяло такими «вкусными» духами! Наконец, отпустив меня из своих объятий, она сказала, что узнала обо мне от Льва Николаевича Гумилева, который приходил к ней за консультацией. Постепенно я начал кое-что понимать из весьма сумбурного монолога женщины, которую звали Ниной Ивановной Крамаревой. Она оказалась довольно большой начальницей – возглавляла Управление авторских прав Ленинграда. Родом она была из той самой костромской деревни, что и моя мама, и приходилась мне дальней родственницей. Рассказывая все это, она снова и снова повторяла: «Ну, надо же, надо же, ведь я тебя на руках таскала, тетешкала, ты был еще совсем крошка и меня, конечно, не помнишь». Понятное дело, я вовсе не помнил ее. Но, признаюсь, было приятно обрести пусть дальнюю, но все же родственницу. К тому же она, как выяснилось, принимала самое деятельное участие в авторских делах Льва Николаевича Гумилева.

 

Мы все уже привыкли к неопределенности, к многолетнему ожиданию, как вдруг кто-то всевластный и невидимый дал отмашку: Ахматову издать! Очередной издательский цензор Вера Георгиевна Степанова для меня навсегда осталась самым либеральным цензором на свете, хотя она тогда всего лишь выполнила указание своего начальства, поставив разрешительную печать на корректуре.

Мало кто из читателей обращает внимание на завершающие книги выходные данные, а ведь они содержат в себе полезные сведения. На последней странице ахматовского однотомника значится: Сдано в набор 24/XI 1975 г. Подписано к печати 20/II 1976 г. Тираж 200 000 экз. Современному читателю трудно представить себе, что поэзия может быть издана двухсоттысячным тиражом. Но так было!

В конце февраля – начале марта 1976 года проходил XXV съезд КПСС. Мы опять жили в атмосфере привычной тревоги. По опыту прежних лет понимали, что ждать ничего хорошего от его решений нам не светит, никто еще не отменял Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград». Однотомник Ахматовой, появившийся на свет в темное застойное время, произвел неслыханный ажиотаж. У книжных магазинов выстраивались громадные очереди, за порядком следили иногда даже конные милиционеры. На моем столе лежали десятки писем с просьбой помочь «достать» книгу. Больших возможностей у меня, естественно, не было, но многие мои друзья получили вожделенный том. Главный художник Лениздата Олег Маслаков подарил мне изготовленный в типографии издательства праздничный – в светлом ледерине экземпляр книги. Я поблагодарил за искреннее желание сделать мне приятное, но все же подарок его не шел ни в какое сравнение с благородным, сдержанным стилем многотиражной «агатовой» обложки, которую придумал сам Олег Иванович и которая, кстати, решительно не устраивала Лидию Корнеевну.

В один из этих светлых дней в редакцию зашел Лев Николаевич Гумилев и как-то непривычно официально сказал, что выход книги Ахматовой, безусловно, событие в литературной жизни страны, но все же в первую очередь это касается его, ведь он единственный сын Анны Андреевны. А посему он приглашает меня отметить завтра это событие у него дома.

Разумеется, я заготовил несколько вопросов, считая уместным в застольной беседе коснуться его прошлого, нескольких арестов, пребывании в ГУЛАГе, отношений с матерью. Досадно, но тогда моим планам не суждено было осуществиться. Как потом признался Лев Николаевич, чтобы мне не было скучно, он решил пригласить интересного человека.

Почти сразу вслед за мною в комнату коммуналки, где обитали Лев Николаевич с женою Натальей Викторовной, явился вместе с молодой балериной Кировского театра Савелий Васильевич Ямщиков. Это был талантливый художник-реставратор, в то время еще не всесоюзно известный. Он сразу оказался в центре внимания. За столом под водочку со скромной закуской Савва неторопливо делился воспоминаниями о своей работе в краеведческом музее захолустного Солигалича Костромской области. Мне было особенно интересно – дорога на этот городок шла рядом с деревней Федоровское, места эти были мне хорошо знакомы с времен войны. Там, в Солигаличе, Ямщиков описывал древние иконы и – что чрезвычайно важно -извлек из небытия портреты кисти замечательного крепостного живописца XVIII века Григория Островского. Рассказывал он очень интересно, все мы с удовольствием его слушали.

Время за общим разговором пролетело незаметно, за окном сгустились сумерки, и мы попрощались с хозяевами.

 

А дальше произошло совершенно невероятное. Не берусь гарантировать достоверность того, что рассказал тогда Дмитрий Терентьевич Хренков. В Смольном он получил информацию о просьбе руководителей Чехословакии, поступившей в ЦК КПСС, выделить часть тиража книги Анны Ахматовой для русскоязычных читателей страны. Таких читателей еще со времен первой эмиграции было довольно много. Необходимо было сделать шаг им навстречу, учитывая внутриполитическую напряженность после не такой уж давней «Пражской весны». Так или иначе, Лениздат получил распоряжение в кратчайшие сроки отпечатать еще один тираж книги. Сделать это обычно – проще простого при непременном условии, если сохранились типографские матрицы издания. Но вот их-то, как оказалось, уже отправили на свалку за ненадобностью. Мне пришлось бросить все текущие дела и сделать так называемую расклейку, с которой начался традиционный издательский процесс переиздания: корректура – редакторская и корректорская вычитка – вторая корректура – подпись к печати. Выходные данные свидетельствуют: Сдано в набор 24/VIII 1976 г. Подписано к печати 21/ХII 1976 г. Дополнительный тираж – 150 000 экземпляров – был отпечатан и поступил в продажу в самом начале 1977 года. Таким образом, общий тираж однотомника составил ни много ни мало – 350 000 экземпляров. Но и это было лишь каплей в бескрайнем море спроса почитателей творчества Анны Ахматовой. Нет, не случайно Андрей Вознесенский написал тогда стихи «Попробуйте купить Ахматову…»!

Прочитав первое издание книги, Эмма Григорьевна Герштейн обратила внимание на немногие досадные опечатки, сделала ряд уточнений. Вот ее краткое предуведомление к перечню замечаний:

 

 

Надо ли говорить, как я был благодарен Эмме Григорьевне за ее советы и замечания. Они были учтены при подготовке издания 1977 года.

В очередной приезд в столицу я был у нее дома. Обычно сдержанная, немногословная, она довольно долго не отпускала меня, за чаем мы вспоминали о драматичном десятилетнем издательском пути однотомника Ахматовой, о времени, когда сама судьба его висела на волоске после прозвучавшей по «Голосу Америки» статьи Лидии Корнеевны.

Я уже собирался откланяться, когда Эмма Григорьевна взяла с полки книгу «Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова» и сделала надпись: «Дорогому Борису Григорьевичу Друяну на память о нашей совместной дружной работе над «черной книжкой» Анны Ахматовой. Э.Герштейн. Апрель 1977. Москва».

 

В самом конце декабря 1976 года вышел и подготовленный В.М. Жирмунским в Большой серии «Библиотеки поэта» том стихотворений и поэм Анны Ахматовой. Сужу опять же по неопровержимым выходным данным: Сдано в набор 15/Х 1976 г. Подписано к печати 13/XII 1976 г. На подаренной Львом Николаевичем Гумилевым томе – надпись: «Сию книгу подарил Борису Григорьевичу Друяну Лев Николаевич Гумилев на Старый Новый Год».

Предисловие к тому написал не академик В.М. Жирмунский, хорошо знавший Ахматову с давних-давних лет, а поэт Алексей Сурков. Написана статья с твердых партийных позиций, что несомненно способствовало прохождению издания.

Кстати, такое бывало нередко в издательской практике. У меня сохранилась переплетенная корректура 1968 года тома стихотворений Осипа Мандельштама, подготовленного для Большой серии «Библиотеки поэта». Этот подарок мне сделала редактор Ирина Исакович. Открывается раритет вступительной статьей Лидии Яковлевны Гинзбург, которая на последнем этапе была заменена идеологически безупречной статьей А.Л. Дымшица.

И нашу лениздатовскую книгу Ахматовой вместо обстоятельной статьи К.И. Чуковского предваряет небольшая вступительная статья Д.Т. Хренкова, которому доверяло смольнинское начальство.

В начале семидесятых я был редактором книги рассказов, фельетонов и пьес Александра Хазина – еще одного фигуранта печально знаменитого ждановского доклада. Аккуратное, краткое вступительное слово Даниила Гранина в немалой степени способствовало безболезненному прохождению через «инстанции» этой и без того не очень-то зубастой книги замечательного писателя-сатирика, о «прегрешениях» которого хорошо помнили бдительные обитатели Смольного.

Множество добрых вступительных слов в годы застоя написал Михаил Дудин к книгам собратьев по перу. Благодаря ему книги эти нашли кратчайший путь к читателям, хотя, бывало, и его собственные стихотворения цензура безоговорочно снимала. Главным цензором в Ленинграде долгое время служил приснопамятный Борис Марков. О нем Дудин сочинил «Эпитафию цензору»:

Был Марков с виду джентльмен,
В венце монашеской тонзуры.
Он сам себе оттяпал член
В припадке собственной цензуры.

 

По ахматовскому однотомнику Лениздата были изданы книги в Перми (1980 г.), в тогда еще мирной столице Чечено-Ингушетии Грозном (1986 г.) и Петрозаводске (1989 г.). Особенно мне дорог последний – изящный, опять же в черном – «агатовом» – переплете. В нем не было никаких купюр. И – что необыкновенно важно – в разделе «Из стихотворений, не вошедших в книги», напечатан «REQUIEM».

До этого, в 1987 году, «Реквием» был опубликован в журналах «Октябрь», № 3 и «Нева», №6. Об истории этих публикаций стоит рассказать отдельно.

В начале перестройки я настойчиво предлагал главному редактору «Невы» Борису Никольскому, пришедшему на смену Д.Т. Хренкову, напечатать «Реквием». Борис Николаевич в принципе был не против. Но, будучи человеком осторожным, тщательно просчитывающим каждый свой шаг, он все же не скрывал своих опасений. Его смущала строфа

 

Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.

 

Беспокоили его не столько шины черных марусь, сколько кровавые сапоги. Он даже попросил меня как-то подправить строку, подыскать не такой жуткий эпитет, а может, и прибегнуть к сокращению. От возмущения я не мог найти нужных слов, лишь обескураженно развел руки в стороны. Пришло новое время, набирали силу ветры свободы, перемен. Главный редактор сам хорошо это чувствовал, но – что кривить душой – в сознании многих все еще живы были советские стереотипы.

Видя мое состояние, Никольский примирительно произнес: «Ну ладно, пусть будет так, делай как знаешь».

Медлить я не стал и сразу поехал в Москву к Э.Г. Герштейн за советом – предстоящая публикация должна быть безупречной. Эмма Григорьевна была обрадована и твердо пообещала всяческую помощь. Именно тогда я получил от нее в подарок книгу «Судьба Лермонтова», вышедшую вторым изданием в 1986 году. Вскоре я получил от нее письмо от 27 января 1987 года:

 

Напечатанный в «Неве» «Реквием» завершался текстом «От редакции»:

Право на публикацию стихотворного цикла А.А. Ахматовой «Реквием» нам официально передал наследник Анны Андреевны – Лев Николаевич Гумилев…

Этот номер журнала уже был сдан в производство, когда нам стало известно, что «Реквием» неожиданно опубликован в журнале «Октябрь» без ведома наследника А.А. Ахматовой и комиссии по ее литературному наследию.

Тем не менее, учитывая и читательский интерес к творчеству А.А. Ахматовой и высокое художественное значение «Реквиема», редакция «Невы» решила не отказываться от своего права на эту публикацию.

 

Предваряло «Реквием» краткое вступительное слово Михаила Дудина:

Истинная поэзия прекрасна высокой правдой души поэта и беспощадной правдой времени. Это всегда понимала не только сама Анна Андреевна Ахматова. Это понимали и за это ее любили и любят читатели. Это должен знать народ, потому что лирика Ахматовой народна, гражданственна и мужественна.

…Но, чтобы понять воистину великое мужество души поэта, надо знать самое трагическое ее произведение – «Реквием».

Настало время напечатать его полностью, потому что правда – это не только кровь и слезы, но и очищение от скверны.

 

Прошло почти полвека, позади множество событий, радостей, огорчений, сбывшихся и несбывшихся надежд. Держу в руках «агатовую» книгу Анны Ахматовой и заново переживаю все, что было с нею связано.

^{Борис Друян}

15.10.13

Борис Друян