"Попытка вспомнить". Часть десятая
Мы завершаем публикацию воспоминаний журналиста и писателя Магды Иосифовны Алексеевой (4.11.1931 - 27.08.2020), публиковавшихся в издательстве "Геликон плюс" в 2008 году под названием "Попытка вспомнить".
От автора: " Легко ли рассказать собственную жизнь? Казалось бы, ну что тут сложного: вспоминай и записывай. Но чем больше погружаешься в такое "записывание", тем дальше и неразличимей становиться горизонт.
Написав первую в предлагаемом сочинении фразу, я уже знала последнюю: "Когда же мы вернемся?" И знала ответ: никогда.
И все же "житейские записки", как определяет мемуары словарь Даля, позволяют, если не вернуться, то хотя бы оглянуться, вспомнив лица, имена и даты. Не все, разумеется, вспомнить и не всех, кого помнишь, назвать…
Да простят меня не названные здесь".
Париж! Я любил вас когда-то.
П. Антокольский
…И один прохожу я по улице Ренн.
На пустынный бульвар Монпарнасс.
Н. Тихонов
Мы едем в Париж! Я снова увижу улицу Ренн, бульвар Монпарнас, Клозари де Лила, Монмартр… 21 декабря Марине исполнится 50 лет. В цифру эту поверить невозможно, но, тем не менее, это так. И они с Володей решили праздновать этот день в Париже с Илонкой, со мной и Леной, сестрой Гусева.
Гусев – особая глава в нашей биографии. Каким он был бесшабашно молодым, впервые появившись у нас! Острил, смеялся и абсолютно являл собой блоковское: "…только влюбленный имеет право на звание человека".
В 89-м, когда мы уезжали в Будапешт, они с Мариной, придя на вокзал, объявили, что подали заявление в ЗАГС.
Зятьев здесь гнали,
Но, не струсив,
Однажды в дом явился Гусев.
Это я так написала в шуточном послании к Илонке в день ее 70-летия.
Он жизнь семьи преобразил,
Он тещу наповал сразил.
Теща, кстати, долгое время все повторяла: "Ты знаешь, я совершенно не вижу в нем недостатков". Но все мы – из достоинств и недостатков всего лишь и состоим. И спустя годы Гусев, конечно же, изменился, хотя его прекрасные достоинства – надежность, порядочность – всегда при нем. Но Русский Музей, как счастье и проклятье, много дал и много отнял.
Вспоминаю, как Инга сказала, когда мы увиделись "через сотни разъединяющих лет".
"Ты устала?" – спросила я.
"Я всегда устала", – ответила она.
Вот эта всепобеждающая усталость от прожитых лет, от ответственности, от забот вдруг становится определяющей в человеке.
Из семейного альбома: 25 апреля 2005 года, 60-летие Володи Гусева отмечалось в Перми, куда был во время войны эвакуирован Русский музей. Слева - Лена Гусева, сестра Володи
Удивительно, что Марине – пятьдесят. Разумеется, глядя на нее, оживленную, эффектную, всегда в облаке успеха женского и профессионального, никаких этих лет не дашь. Но – коварство цифр! Ах, Господи, да наплевать и забыть, пока все, кто нас любит, живы, в том числе и те, кто помнит тебя маленькой. Это – мы, мы так много про нее помним. Как слово "говорить" она произносила "головить", как однажды сказала бабушке: "Отдохну от твоих побений" (это Наталья помнит), как просила: "Боренька, возьми меня на ручки, у меня коленки сгибаются", а когда он, больную, в горчичной обертке носил ее по квартире, кричала: "Жжет, жжет!" "Ну, потерпи ещё. Как жжет?" "Как мышка", – признавалась она. А уже через несколько минут: "Теперь – как небо! Как небо!"
Всегда было в ней это образное мышление, неожиданно острый взгляд на мир. "Как в царстве!" – воскликнула она, когда Борис однажды привез ее на саночках на заснеженную, действительно, необычайно красивую Менделеевскую линию.
Из семейного альбома. Илона и Марина
В этот раз в Париже я окончательно уверилась в том, что – не турист. Тот самый "джентльменский набор" (подняться на Эйфелеву башню, например, или обязательно побывать в Версале) меня совершенно не занимает.
Зато как замечательно пройтись утром по улице Кардинала Лемуана от площади Контрэскарп до острова Сен-Луи. Тем самым путем, каким шел, испытывая отчаяние от невозможности любви, Джейк Барнс.
Не глядя на вывеску, мы зашли с Мариной в какой-то бар, а, оказалось, он называется "Дерби". Нечаянный привет от Хемингуэя. В "Празднике" он вспоминает, как мечтал разбогатеть, ставя последние франки на ту, или иную лошадь. Может быть, как раз здесь? Нет, не здесь – на ипподроме, но эти люди, сосредоточенно и азартно заполняющие какие-то листки с цифрами, тотализатор – рука судьбы, бармен за стойкой, завсегдатаи, не снимающие шляп… Жизнь продолжается, в ней сменяют друг друга лишь персонажи – вот и вся печаль.
Теперь Париж стал мне окончательно понятен и близок. Исчезла дымка таинственности, зато возникло чувство родственности, особенно на Левом берегу.
Этот город, как старый знакомый,
С кем когда-то мы были на "ты",
И, увидевшись снова, легко мы
В нем отыщем родные черты
В Люксембургском саду, пламенея,
Та же клумба не отцвела…
И мы смотрим на маршала Нея
Из окна Клозери-де-Лила.
В "Клозери" мы пошли с Мариной в последний парижский вечер. "Сбылась мечта идиота", – сказала я, садясь за столик, на котором оказалась привинченной медная табличка с именем Арагона. Рядом – стол Сартра. "А Хемингуэй?" – спросили мы официанта и он показал на стойку бара. Я не поленилась подойти и посмотреть. Можно подумать, что он именно за стойкой писал "Фиесту"! Что поделаешь, никто не принадлежит себе, становясь брендом, вывеской, приманкой. Так и тут. А за углом, где он жил над лесопилкой по улице Нотр-Дам-де-Шан, дома этого уже нет. Это мы обнаружили, когда ходили здесь с Илонкой девять лет назад.
В этот раз мы жили на бульваре Сен-Мишель (БульМиш – называют его студенты Сорбоны) у приятеля Гусева Володи Царенкова. Из окон его гигантской гостиной можно было увидеть "Клозари", маршала Нея, Люксембургский сад…
А вдали – сверкающая, как новогодняя елка, Эйфелева башня и ее лазерный луч, скользящий по парижскому небу.
Тогда еще никто не знал, что очень скоро привычный круг разомкнется и жизнь даст крен совсем в другую сторону: через год с небольшим Марина окончательно уедет в Москву, уйдет от Гусева, начнет совсем иначе дышать и жить, станет счастливой по-новому, по-иному, и это немедленно отразится на ее работе. Ибо сказано: стиль – это человек. Когда человек меняется (имею в виду человека пишущего), меняется стиль, само содержание Слова. Только и слышу теперь со всех сторон: как замечательно пишет Марина. Это – душа, испившая то самое "счастливое питье", о котором пел Окуджава. Не расплескать бы – вот в чем фокус…
Колют ресницы, в груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно, – и все-таки до смерти хочется жить.
О.Мандельштам
Эти стихи из 1931 года, в конце которого я и родилась. Недавно мне исполнилось семьдесят три. Пора подводить итоги? И уж не "предварительные", как у Трифонова, а, видимо, окончательные.
Когда-то сама того не подозревая, я, по-видимому, вывела формулу счастья: "…Детство было скупым и счастливым. Счастливым потому, что все, кто нас любит, живы".
Все, кто нас любит, живы – вот оно, счастье. Потом теряешь, теряешь. И "всех" остается меньше и меньше. Я-то богатая, у меня еще есть адреса!
"Мой день начинается со звонка к сестре". Это написала Илонка в придуманной одной Мариной и сделанной другой Мариной газете, которую мне подарили 4 ноября 2001 года. Пока есть кому звонить, все остальное – детали.
Кстати, она замечательно написала обо мне и нашей жизни в этой газете. Вообще, сколько людей на моей памяти зарыло в землю свои таланты!
А сегодня не надо тоски,
Надо жизни идти навстречу.
Прибегу, подымусь на носки,
Обниму этот ласковый вечер.
Это – Илонка, еще в Пржевальске. Прекрасные строчки, а вот ничего этого в себе не развила. Или вот Таня Позняк. Стихи, песни – все умеет, талант неподдельный, а жизнь истрачена совсем не на это.
Вообще-то почти каждый встреченный человек – отдельная страница в романе под названием "Жизнь". Вот и Таня Позняк с моим совершенно родственным к ней отношениям, к ее бедам, удачам и неудачам.
Я и Марину убеждаю: пиши. "Все скучно, кроме газеты", – отвечает. Мне смешно это слышать: уж я ли не любила газету!
Но из любви вырастают,
Как из мальчишьих брюк…
Это из старых-старых моих стихов:
…Заледенею от муки,
Стану сосулькой в горсти.
И ты вдруг протянешь руки,
Чтобы меня спасти.
Ах, из любви вырастают,
Как из мальчишьих брюк.
Снится мне: я, растаяв,
Падаю мимо рук.
Может, наверное, показаться, что главным в жизни были газета, стихи и проза. А ведь это не так. Главным были люди. Это и есть нескончаемый роман жизни: встречи, расставания, разговоры, притяженья, разъединенья, драмы, радости, обиды, прощенья, прощанья…
Пусть взойдет лицо твое в сумерках
Надо мною в конце пути.
Как давно я это написала, конец пути еще даже не брезжил.
"Скучно, должно быть, прожить всю жизнь с одним мужем", – сказала мне когда-то мама, всего пятнадцать лет прожившая с нашим отцом. В 1926-м они встретились, а в 42-м он исчез во тьме ГУЛАГа. Но вот скучно-то мне никогда не было. Многое было, а скуки – никогда.
Из семейного альбома. На мотоцикле мы ездили в Прибалтику, Крым, Карпаты...
Утверждая, что главное – люди, не имею в виду лишь самых близких, в том числе, главного человека всей моей жизни – Бориса. (Я недавно прочла в дневниках Шварца: "Близких описывать – не хватает трезвости". Как это верно!) Имею в виду не только близких – всех. Жизнь, как лента конвейера (а-у, скороходовский конвейер!), а ты, как деталь на этой ленте. Кто-то тебя оглаживает, кто-то забивает в тебя гвозди, ты движешься, движешься вместе с лентой, десятки глаз смотрят на тебя, оценивают, что-то в тебе меняют.
Как меняемся, как меняемся.
Вот зовут, зовут – не меня еще,
Не меня.
Я жива еще.
Александр Кушнер читает эти стихи на юбилейном вечере Магды Алексеевой
Цивилизации обречены. Пусть так!
И смысла нет в истории. И мрак
Накрое все, чем жили мы,
Но жили,
И был Паскаль, и был дорожный знак -
И замедляли ход автомобили.
И помогал болезнь перебороть
Антибиотик. Я любил в щепоть
Собрать листочки туи - горький запах!
И утешал нас если не Господь,
То русский стих на всех его этапах.
И даже газета у меня есть, как это ни странно. Маленькая но все же газета. И еще люди, к которым я прихожу, на Невский, 70, как в дружеский клуб, где "все понятно, все на русском языке". (Как замечательно это, кстати, сказано, у Твардовского: "Вот – стихи, а все понятно, все на русском языке").
Энергии заблуждения уже, конечно, нет, откуда бы ей взяться в нынешнем контексте жизни? Наверное она есть у нашей Насти и у тех, кто вокруг нее. Вероятно, это еще и вопрос возраста, а не только общественных и личных обстоятельств.
Я уже тут говорила про стихи "из троллейбуса". Пока он тащится с Петроградской стороны через Тучков мост, по 1-й линии, мимо нашего бывшего дома, в котором я прожила двадцать лет, а Борис – сорок, мимо церкви, куда его носили крестить, мимо университета, с которым связана вся его жизнь – пока троллейбус едет, о чем только не передумаешь! И думая о Насте, я твержу, чтобы не забыть, пока еду, вот такие строчки:
Сколько весен пролетело, сколько зим!
Как прекрасно быть на свете молодым.
Сколько весен пролетело, не считать,
Перед этим все богатства – нищета,
Все удачи – неудачи только дым…
Как прекрасно быть на свете молодым!
Если б не измучило вконец
Вечное кружение сердец,
Стрелы ревностей, шипы обид –
То, чем каждый, как плющом, обвит,
Обожжен, как инеем седым.
Трудно быть на свете молодым…
А троллейбус все едет и едет, и как хорошо, что меня ждут, и что я это знаю, и будут рады, когда я прочту им (Лене Шарковой, Гале Кряжевских, Ларисе Шефер, Марине Скалдиной, Ире Михальченко) эти только что придуманные стихи про Настю.
Из семейного альбома. Традиционно, на Пасху, у меня собирается моя любимая команда из Союза журналистов.
Слева направо - Галя Кряжевских, Лена Шаркова, Лариса Шефер и Марина Скалдина.
С Леной Шарковой мы были дружны лет тридцать пять назад, когда вместе ездили на всякие пленумы Союза журналистов СССР. Жили в "России", в том числе и после пожара в ней, везде еще пахло дымом, гарью. В нашем номере, где Лена меня нещадно окуривала, сколько ночных часов мы провели за разговорами, стихами, признаньями. Сколько смеялись!
А потом жизнь как-то развела нас, но теперь, к счастью, снова свела, изменившихся, многое переживших.
Тогда она была быстрой, тоненькой, очень красиво курила, изящно подшучивала над обожаемым Мотей (Матвеем Фроловым), врывавшемся к ней чуть ли не среди ночи с очередными указаниями.
Умной была всегда, а сейчас еще больше помудрела, любую проблему (житейскую ли, политическую) с ней интересно обсудить.
А еще можно позвонить Бранским – Владику и Наташе, Борису Фрезинскому, Гале Зябловой… "Мы одной крови – ты и я"…
И уж совсем неожиданно года два назад в борьбе с коммунальными службами за тепло в наших квартирах я встретила Лену Левину из соседнего подъезда. Оказалась не просто единомышленницей, а человеком той самой одной крови. Вот так.
Из семейного альбома. На юбилее (справа) Володя Токарев, Игорь Сидоров и Лена Шаркова (младшая), (слева) Лена Левина.
"Человек один не может ни черта". На всю жизнь уверовала я в эту истину, так кратко выраженную Хемингуэем. Нужна среда, среда, "на лестнице колючей разговора б!". Благодарение Богу, этого у меня было сполна, потому что сполна мир наполнен людьми, телефонными звонками, близкими знакомыми голосами.
– Узнаешь?
– Конечно!
Это – Лена Невзглядова. Как обрадовала она меня недавно, прочтя в сентябрьском номере "Знамени" отрывки из той самой рукописи, которую я держу сейчас перед собой.
– "…радость и горечь жизни перетекают одна в другую, как улицы и площади Парижа", – процитировала она наизусть и добавила: – Ехала сейчас в троллейбусе и вспоминала твои фразы."
А каких замечательных друзей подарила мне вместе с Италией Марина – Олю Тимофееву и Володю Харитонова – наших итальянских спутников.
Из семейного альбома: Лена Левина
Пока спит Везувий
Графиня Эмилия
Белее чем лилия,
Стройней ее талии
В мире не встретится
И небо Италии
В глазах ее светится
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии
В детстве эти лермонтовские стихи звучали для нас с сестрой, как шутка про нашу маму. Ее звали Эмилия, она была хороша собой и весьма строга к нашим провинностям. Жили мы тогда в Киргизии, эвакуированные из Москвы, в городке, окруженном Тянь-Шанскими горами. Синее-синее небо и ослепительно-снежные вершины гор…
Детские впечатления, как известно, живучи и незабываемы. Конечно, Италия и Бастилия были для меня тогда понятиями абстрактными. Кто мог предположить, что годы спустя, – да что там годы! – жизнь спустя, я увижу в Париже площадь Бастилии, а в нынешнем октябре – Италию. Жаль до слез, что мама не дожила до таких непредставимых перемен в нашей общественной и личной жизни…
Итак, Италия. Синее-синее небо и горы, к которым у меня после Тянь-Шаня особая любовь. Только Аппенины – не Тянь-Шань. Никаких снежных вершин – леса и леса, а вечером – высоко в горах огни-огонечки и всюду жизнь.
Прилетев в Рим, мы отправляемся на вокзал и едем поездом до города Салерно, где нас ждет "элегантный как рояль" шофер Винченце. Он прислан за нами из замка князя Бельмонте, где нас, журналистов из Москвы и Петербурга, уже ждут.
Бельмонте – фамилия в Италии известная. Когда-то это семейство владело чуть ли не половиной всех южных провинций страны. Но дед и отец нынешнего князя были заядлыми игроками и "просадили" в карты и рулетку чуть ли не все имение. Кое-что уже удалось вернуть, тем более что главное – фамильный замок, построенный в XVII веке, проиграть не успели. В него-то мы и едем. Справа – море, слева – горы, дорога петляет мимо ферм, пастбищ, старых подворий. "Вот здесь, – говорит Винченце, – делают лучшую в Италии моцареллу". Мы останавливаемся и покупаем в маленькой лавке при ферме знаменитый итальянский сыр. Путь наш – в городок Santa Maria di Castellabate: узкие улочки упираются в море, городская площадь с ресторанами, старая церковь – это Санта-Мария, а улицы, поднимающиеся уступами наверх в горы – Кастеллабате.
Главная достопримечательность, по-нынешнему бренд здешних мест – это, конечно, замок. Он высится над морем, но чтобы увидеть его, надо войти в парк, раскинувшийся на пяти гектарах. Старая каменная ограда, массивные ворота, пальмы, эвкалипты, самшитовые деревья, цветы, цветы… В замке три этажа, в верхнем – княжеские покои, а в двух нижних – номера для туристов, вполне современный бизнес.
Что привлекает сюда, на южную оконечность итальянского сапожка? Красота и море. Море и красота. И еще зримое прикосновение к древности. Теплый, нагретый солнцем камень стены под твоей ладонью – это семнадцатый век. Фамильные портреты в старинных рамах, мраморные бюсты предков (в роду князей Бельмонте были и папы, и кардиналы), книжные фолианты в высоких шкафах красного дерева (одна из старейших частных библиотек Европы), оружейный зал (алебарды, шпаги, пистолеты), столовая со столом в 15 квадратных метров (кто только не сиживал здесь за четыреста лет!).
Все это мы увидели, когда были приглашены к князю, где пили великолепное Кьянти под шум и ярость грозы. Прямо-таки кинематографический кадр: молнии освещали море, гром грохотал, заглушая голоса и бился в стрельчатые окна ливень, усиливая ощущение Времени, пронесшегося над этой землей.
Такое же таинственное впечатление остановленного мгновения испытываешь в Помпеях среди развалин бывшей здесь когда-то жизни. Мы приехали туда в сумерках, было совсем безлюдно и… страшно. Страшно от нависающего надо всем темно-лилового Везувия. Он спит, но спящее его жерло может когда-нибудь проснуться.
А внизу и вокруг бывшей жизни – сегодняшняя: беспечный яркий город, толпы гуляющих, музыка, машины, мотоциклы… И безмолвный Везувий вдали, словно ждущий своего часа.
Но пока он спит, мир веселится. Так устроено человечество. Мудро устроено. "Мы-то ведь не умрем", – заметил когда-то с горькой иронией Солженицын.
В Риме, где причудливо спутаны, переплетены эпохи, можно посмотреть на дом, в котором жил Муссолини, на балкон, стоя на котором, он произносил свои безумные речи. В Петербурге тоже есть балкон (особняк Кшесинской на, еще недавно Кировском, а ныне Каменноостровском проспекте), с которого Ленин призывал изменить мир. Изменили. Потом мучительно возвращались к прежнему порядку вещей. До сих пор возвращаемся.
Но в Италии, в Помпеях, Пестуме, да и в Риме, с его бурлящей рядом с древними развалинами и величественным Колизеем жизнью, отчетливо понимаешь: есть нечто, что выше идолов, живых и мертвых, выше всяческих слов, призывов, войн и революций – спящий Везувий.
Молитесь, чтобы он не проснулся.
Из семейного альбома. У древних развалин Пестума, октябрь 2007 года. Счастье этого путешествия по Италии мне подарила Марина.
Возвращаюсь к стихам из троллейбуса. Пока он едет, я играю с собой вот в такую игру: смотрю по сторонам, как будто только что впервые сюда приехала и вижу все так ясно и незамыленно. Как же он красив, этот город! Как он классически красив!
Над церковью святой Екатерины,
Над крышами домов твоих старинных,
"Гранитный город славы и беды",
Шумит – гуляет непременный ветер,
Всегда сырой от ладожской воды,
И опускается весенний вечер
На шумные гостиные ряды
И сумрачные тихие сады.
А лет пять назад я в первый раз за много-много лет пришла в свой Московский университет, чтобы подарить Ясену Николаевичу Засурскому ту самую книгу "Как жаль, что так поздно...", пришла в то здание, где Ломоносов (факультет-то при нас был там, где Герцен и Огарев, но общие лекции читались здесь, в Комаудитории).
В солнечную Комаудиторию
Ворвалась нежданная гроза.
Как же вышла вся эта история,
Почему я раньше не сказал?
Это – Иодковский про историю с персональным делом: девушку, в которую влюблен лирический герой, на комсомольском бюро "прорабатывают" за то, что не поехала в колхоз на субботник и, кроме того, "не читала "Молодую гвардию", предпочитая ей Ростана".
Истинная картинка из нашей жизни. Да, так оно всё и было – и Коммунистическая аудитория, и комсомольское бюро, и персональные дела…
Но была еще балюстрада, знаменитая университетская балюстрада, где знакомились, дружили, влюблялись, объяснялись, читали стихи, где мы с Юлькой Хорицкой зубрили конспекты… Когда я вошла и увидела балюстраду, испытала шок, настоящее потрясение. Она все та же! Господи, сколько же мы бегали, суетились, уезжали, приезжали, а она стоит здесь и ждет, когда же мы вернемся?
Воспоминания о будущем
Это - Киргизия, Чолпон-Ата, 1986 год. Снимает Галя Зяблова. Вдали - мои любимые Тянь-Шанские горы, а я сижу на камнях, сохранивших древнюю наскальную живопись, и смотрю на Иссык-Куль, на озеро, широкое как море. Это по нему мы когда-то, давным-давно, плыли на теплоходе "Киров", в Пржевальск, в эвакуацию.
Шла война, мне исполнилось десять лет, и все, что я попыталась вспомнить в этой книге, еще только предстояло пережить...