"Попытка вспомнить". Часть восьмая
Мы продолжаем публикацию воспоминаний журналиста и писателя Магды Иосифовны Алексеевой (4.11.1931 - 27.08.2020), выпускавшихся в издательстве "Геликон плюс" в 2008 году под названием "Попытка вспомнить".
От автора: " Легко ли рассказать собственную жизнь? Казалось бы, ну что тут сложного: вспоминай и записывай. Но чем больше погружаешься в такое "записывание", тем дальше и неразличимей становиться горизонт.
Написав первую в предлагаемом сочинении фразу, я уже знала последнюю: "Когда же мы вернемся?" И знала ответ: никогда.
И все же "житейские записки", как определяет мемуары словарь Даля, позволяют, если не вернуться, то хотя бы оглянуться, вспомнив лица, имена и даты. Не все, разумеется, вспомнить и не всех, кого помнишь, назвать…
Да простят меня не названные здесь".
…Умру я без этой великой,
без этой проклятой игры!
Р. Рождественский
В тот год 2 мая я впервые в жизни пришла на футбол. Поразило всё: семьдесят тысяч человек на трибунах, какая-то необыкновенная вольность во всем – в том, как кричат, как свистит ветер, какое широкое небо над зеленым полем…
Это был 1984 год, и в этот год "Зенит" стал чемпионом страны, а я, не пропустив ни одного "домашнего" матча, в любую погоду приезжала на стадион. Бывало даже так, что Борис оставался дома у телевизора, а я уезжала на Кировский.
Из семейного альбома. На стадионе имени Кирова. Играет "Зенит", 1984 год.
Другой моей любовью стал баскетбол: "Спартак" и "Жальгирис" – великие команды. Однажды я уговорила Галю Зяблову поехать вместе со мной на турнир в Каунас. Сабонис, Куртинайтис, Хомичус и наши во главе с Кондрашиным, и армейцы – с Гомельским. Была зима, мороз, а литовские модницы с высокими прическами ходили без шапок – тогда это поразило, а сейчас стало общим местом. Обратно возвращались через Вильнюс, билетов не было, и ленинградцев разместили в вагоне-ресторане.
– Билеты в кассе только для участников войны, – сказал кто-то.
– Мы тоже участники войны. С Гомельским, – сострил один из наших.
А в Ташкенте, куда я ездила на спартакиаду школьников, была наоборот несусветная жара. По этой жаре я пошла искать дом, в котором жила Ахматова. Длинная-длинная улица Жуковского, давно пересохшие арыки и почти такие же, как в Пржевальске, тополя…
Дом не сохранился, а старый базар я еще застала, это возле цирка, где проходили детские соревнования по боксу и было прохладно, не то что на улице.
Все это есть в моем рассказе "Слышно как падают желуди". А про футбол – "Ложа прессы". А про баскетбол – рассказ "Высшая лига", нигде не опубликованный, как и "Улица Воровского", "Инга", "Конспект романа", большинство стихов, да мало ли что еще… Волнует ли это меня? Нисколько. Всё в жизни случайно, и мое "писательство", в том числе. Вот чувство долга, ощущение чего-то невыполненного, кому-то, кто в этом, возможно, нуждался, недоданного – мучает всю жизнь. Особенно по ночам, проснешься и начнешь вспоминать: не сказала, не сделала, не позвонила, обидела, ничего уже не вернешь. Вот это – ужас.
Одиннадцать лет (сама себе удивляюсь!) я проработала в спортивной газете. Пятнадцать – в "Скороходовском рабочем", пять – в "Ленинградском рабочем", четыре – в "Авроре"… "Оглянешься – Бог мой, давно ли?.." Лучше не оглядываться. Инерция жизни сильнее ее таинственности.
Года четыре подряд после майских праздников, числа шестого обычно, я уезжала в Хаапсалу, заставляла себя уезжать. Жила в гостинице, и выполняла самой себе заданную норму: пять страниц в день. За десять дней выходило примерно два листа (печатных). После чего возвращалась к "спортивным заботам".
Встречает и дразнит
Нас осень кленовым листом.
Да здравствует праздник,
Который приходит в наш дом!
Да здравствуют книги,
Ведь с них начинается путь
И в высшие лиги,
И в жизнь – в ее дело и суть.
Пусть нас не остудят
Ветра, что качают листву.
Да здравствуют люди,
Учившие нас мастерству!
Эти стихи (если это вообще стихи) из цикла "На затычку". (Еще у меня есть стихи "Из троллейбуса", но об этом после.) Помню, как в Краснодаре, в "Комсомольце Кубани", мы с Инной делали полосу на сборе урожая, и ответственный секретарь сказал: "Вот здесь остается дырка, надо бы ее чем-нибудь заткнуть. Хорошо бы стихами". Но тех своих стихов я, конечно, не помню, а эти помню, написанные по такой же просьбе: "Магда Иосифовна, хорошо бы сюда стихи, а то – дырка".
Когда началась новая (перестроечная) жизнь, мы из маленькой четырехполосной "Спортивной недели" сделали большую (16 полос) газету "Спорт. Человек. Время" (СЧВ). И почти все спортивные журналисты города собрались около нее. Было шумно и весело, и молодо, и свободно, и казалось, что это теперь – навсегда. Но почти сразу же начались проблемы. Финансовые. И в конце концов они всё задушили. И все разошлись – кто куда.
Одно время мы работали на двух "площадках" – на канале Грибоедова (Екатерининском) и на Фонтанке, что и нашло отражение в такой вот песенке:
Пока нас век не доконал
Всех до останков,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка
Нам будут сниться по ночам,
Как знак удачи
Всем, кто газету тут начАл,
А, может, нАчал.
Здесь наша участь решена
В горячке буден,
Здесь нам профессия дана –
Другой не будет.
Другой не будет потому,
Что нету лучше!
Здесь нас встречали по уму
На всякий случай.
И если тянут, как канат
И как свиданка,
Екатерининский канал,
Река Фонтанка –
Так, значит, все с тобой о’кей,
Как с птицей Феникс.
И ты напишешь про хоккей,
Футбол и теннис.
И сам Кондрашин, как отец,
Тебя похвалит.
И, может, выдаст, наконец,
Зарплату Валя.
Ах, "СЧВ", в любви к тебе
Признаюсь!
В твоей неласковой судьбе
Моя вина есть.
Но ты сомнения отверг –
Живешь, не помер.
И после дождичка в четверг
Выходит номер.
В редакции спортивной газеты. Магда (сверху).
Художник Нина Лебедева, корреспонденты
Борис Ходоровский и Эдик Дворкин (снизу)
Мы, действительно, поначалу выходили по четвергам, и в рекламной листовке написали: "В четверг и больше никогда". Так назывался знаменитый фильм Эфроса.
От спортивной газеты у меня остались, во-первых, любовь к футболу (и не только), а, во-вторых, замечательные ребята, с которыми я работала. Теперь это уже "солидные" люди, газетные начальники. Сережа Лопатенок – ответсек газеты "Спорт. День за днем", а литературным редактором в ней – Кирилл Легков, Костя Осипов пишет книги о боксе, Боря Ходоровский – "известный петербургский спортивный журналист", как недавно написали о нем "Известия".
Все они пришли ко мне юными, начинающими, но в отличие от меня прекрасно разбирались в спорте. И я не обижалась, а смеялась вместе с ними, когда они написали в спецвыпуске к моему дню рождения, что редактор "Спортивной газеты" ничего не понимает в спорте".
Недавно Кирилл пришел к нам в Союз журналистов со своим сыном Антоном, которого мы с Мариной Скалдиной (ее мне тоже "подарила" спортивная газета) помнили едва ли не грудным. "Магда Иосифовна определите, пожалуйста, может ли он стать журналистом, он хочет поступать на журфак"…
Ничего себе, просьба. Мальчик в одиннадцатом классе, но очень похож на себя маленького. Сколько же это лет прошло! Вот так и замечаешь, как движется время и как мы движемся вместе с ним.
Высшая лига
Рассказ
В следующем году исполнится шестьдесят… Давным-давно, когда был мальчишкой и начинал играть, шестидесятилетние казались древними стариками, ископаемыми. Через год он станет ископаемым. Почему через год? Он уже ископаемый…
За иллюминатором – ослепительно белый плотный туман. Смотреть в иллюминатор тягостно. И тягостно думать, что – стар, стал брюзгой, испортился характер, а Полина, конечно, забыла положить синие носки, в которых только и можно выходить на игру, иначе проиграем.
В гостинице, распаковав тяжелую, длинную, как ракета, сумку, увидел: про носки Полина не забыла. "А-а, – подумал с раздражением – все равно проиграем".
Володе Сорину снился судья. Он оглушительно свистел над ухом, и Володя проснулся. Солнце теплыми квадратами лежало на полу, в одном из квадратов босиком стоял Саша Григорьев по прозвищу Гриня и брился свистящей японской бритвой.
– Это ты свистишь, – сказал Сорин, натягивая на плечи простыню, – а мне приснилось, что судья.
Гриня засмеялся.
– Ну, и сны у вас, сэр! Мне, лично, снятся женщины.
Когда шли на завтрак, встретили старшего тренера. Он возвращался к себе в номер и был таким, как всегда, неулыбчивым, недовольным. Здесь, в Тбилисской гостинице, где с самого утра солнце вламывалось в окна, было особенно неприятно видеть его угрюмую уходящую походку.
"Ну, опять", – сникнув, подумал Сорин, а Гриня сказал усмехнувшись:
– Наверно, носки синие забыл, вот и злится.
Вечером проиграли. В последнее время проигрывали часто, чаще, чем выигрывали. Ни на кого не глядя, Юрий Михайлович ушел из зала.
– Больно смотреть на тренера, – по-русски, но с сильным акцентом сочувственно сказал женский голос сверху, когда Юрий Михайлович проходил под балконом. Он поднял голову, свесившись, на него смотрели люди. Поймав его взгляд, улыбались. Обыкновенные люди, никто не хотел ему зла. "Больно смотреть на тренера". У женщины получилось: "трэнэра". Яркие, оживленные грузинские лица. Все радовались своей победе, но никто не хотел ему зла.
На душе вдруг полегчало, раздражение ушло. Пустой номер – выиграть в Тбилиси, кто этого не знает? Ничего страшного, что не выиграли. Он со спокойным лицом вошел в притихшую раздевалку.
– Разбор будет? – озабоченно спросил второй тренер.
– Что тут разбирать? Выкладывались прилично. Претензий ни к кому не имею, – неожиданно для всех сказал Юрий Михайлович. Игроки зашумели, задвигались, в раздевалке сразу стало тесно. "Как в лесу", – вспомнил тренер.
Это Полина сказала, когда он в первый раз привез ее к себе на тренировку. Стоя за высокими спинами, она растерянно говорила: "Я, как в лесу". Лет тридцать прошло с тех пор, не меньше. Родной знакомый лес становился вдруг чужим, враждебным, ничего не стоило заплутаться и сгинуть.
В последнее время – или это кажется? – что-то исчезло в отношениях с ребятами. Легкость исчезла. Так легко когда-то казнил и миловал. То, что умел и знал он, не умел и не знал в баскетболе никто. Это давало право казнить и миловать. Что же изменилось? Разве он перестал знать и уметь? Что-то изменилось…
По возвращении из Тбилиси Володе Сорину предстоял развод с женой. Тянулось давно, много месяцев. Было болью, стало скукой ожидания. Они прожили вместе три с половиной года, и эта ее глупая, злая, бессмысленная угроза – "вот подам на развод!" – почти осязаемо, так ему казалось, все время висела над их жизнью. При любой размолвке, обиде, ссоре (да какие ссоры? Чушь собачья!) она говорила: "Подам на развод". Вначале ошеломляло: что же, выходит, ничего не дорого? Вот так сразу – развод?! Он пугался, что-то сжималось в животе и ухало вниз, как при ударе. Начинал неумело подлизываться. Потом все это стало бесить, потом – надоело.
– Что ж только грозишься? – с веселой яростью говорил он Татьяне. – Подавай, подавай на развод!
И она, наконец, это сделала. В марте, когда он уехал в Сочи на сборы. Поездки на сборы, на соревнования – все это ей не нравилось, не устраивало. "Меня не устраивает", – подлое ее выражение. А когда съездили на турнир в Японию и он привез ей кучу тряпок – устраивало. После Японии месяца два о разводе не вспоминала. Но в нем уже всё перегорело, он ничего и не ждал другого. Опять эти разговоры о деньгах, всегда не хватало денег!
– Вы с вашим Михалычем просто кретины! – говорила Татьяна. – Хоть бы заставили его премиальных добиться! Ему-то что! Его Полина – старуха, она в своей дубленке еще сто лет проходит.
Из сочинской гостиницы позвонив матери на работу, узнал, что Татьяна подала заявление в суд.
"Ты, сынок, не нервничай", – сказала мать. Разве он нервничает?
– Бабы – дерьмо – услышав о заявлении, сказал тогда Гриня. – Но вот пацан…
Вовка родился маленьким, слабым. В первые дни Сорин даже боялся подходить к нему, смотрел издали со страхом, как ловкие руки матери переворачивали, похлопывали крохотное тельце. Роды были тяжелые, Татьяна еще долго не вставала с постели, и все, что нужно, делала мать, она взяла отпуск, чтобы выходить Вовку.
– Чего он такой маленький? – спрашивал у матери Сорин, стараясь говорить шепотом, но не из-за малыша, а из-за жены, чтобы не услышала. – Разве все такие?
– Все не все, а мы лучше всех, – непонятно отвечала мать, поглощенная своим занятием. Мальчик кряхтел в ее руках и вдруг зевнул совсем как взрослый. У Сорина защипало в носу.
– Ты тоже не сразу таким вымахал, – сказала мать. – Неси-ка ванночку.
В эти первые недели Вовкиной жизни они с матерью очень сблизились, но когда Татьяна поправилась, мать опять уехала к себе в Дибуны, где у них с отцом был дом, в котором вырос Сорин и про который Татьяна говорила: "Не дача, не чача".
Вопрос о сыне – главный вопрос! – отнимал у Сорина силы. Вроде бы он и не нервничал – просто уходили силы. Особенно на тренировках. На игре он забывал о сыне, на тренировках – нет. И эта постоянна болезненная память отнимала силы.
– Володя! Володя! Сорин! – то и дело кричал Михалыч, как будто будил его. – Спишь на ходу! Что с тобой?
Сорин знал, что Михалыч любит его и знал, как просто потерять эту любовь. Вот и Гриня тоже был когда-то любимцем, до того, как съездил со сборной в Штаты, а, вернувшись сказал ребятам, что там "играют так, как Михалычу не снилось". Теперь тренер почти не здоровается с ним.
– Плевал я на его любовь, – говорит Гриня. – Не любовь нужна, а капуста.
С "капустой" как раз дела обстояли неважно. Откуда возьмется "капуста", если все время проигрывать? В прошлом году – год везенья – "капуста", то есть деньги, прямо сыпалась на них. Сорин даже смог потихоньку от Татьяны дать отцу две тысячи на ремонт дома. Но Татьяна все-таки узнала об этом, от нее трудно было скрыть что-нибудь связанное с деньгами. Должно быть, это и подтолкнуло окончательно к разводу. Ну и черт с ним!
В год везенья как отлично было в команде! Ни ссор, ни распрей. И Гриня не был таким, как сейчас.
После Тбилиси Юрий Михайлович впервые подумал: не уйти ли? И мысль эта неожиданно показалась освобождением. О господи! Да уйти – и все. С этой каторги…
– Тебя к телефону, – позвала Полина, приоткрыв дверь. Он тяжело встал, сунул ноги в старые разношенные кроссовки, служившие тапочками. Звонил второй тренер.
– Разбудил?
– Конечно. В такую рань.
– Ну, извини, Михалыч, надо.
– Что надо-то?
– Сорин от жены ушел. Вернее она его выставила. Поехал в Дибуны к родителям.
– Ну и что?
– Завтра суд. Может, что-нибудь, как-нибудь?..
Юрий Михайлович знал, что ребята за глаза зовут второго тренера "что-нибудь, как-нибудь".
– Может, ты с ними еще в постель ляжешь? Сами разберутся.
Юрий Михайлович повесил трубку, и опять эта мысль – "Уйти – и всё" – возникла, но легкости и освобождения уже не принесла.
– Уйдешь тут! – сказал он, входя в кухню. Полина повернулась от плиты. – Это я так, своим мыслям.
Тренировка назначена на двенадцать, но он выехал сразу после завтрака. Уже сидя за рулем и осторожно выруливая между стоящими во дворе машинами, вытащил из кармана записную книжку. Сорина Татьяна – Гипроцемент, Волховской переулок. В каких только конторах не работают люди, с ума сойти. Просидеть всю жизнь в Гипроцементе! Тут не только мужа из дома выставишь, тут на весь свет обидишься.
Как и все люди, связанные со спортом, Юрий Михайлович был убежден, что остальные земные профессии способны возбуждать только скуку.
– Тебе, что скучно стало? – спросил он Татьяну.
– При чем тут скучно? – пожала она плечами.
– Смотри, какая ты красивая и как красиво одета. Небось, это Володя тебе привез?
Он знал, как разговаривать с этими молодыми дурами, скольких уже повидал на своем веку! Татьяна была не хуже и не лучше прочих.
– Красота проходит, а твой ребенок никому, кроме отца, не нужен, – втолковывал он ей.
Татьяна смотрела в сторону, соглашаться ни с чем не хотела.
– Ты такого парня больше в жизни не встретишь, это я тебе авторитетно заявляю.
– Ну, уж, – усмехнулась Татьяна.
– Ставлю тысячу баксов, через десять лет проверим. Идет?
Кончилось тем, что он усадил ее в машину ("Гипроцемент подождет!") и повез на тренировку.
"Что-нибудь, как-нибудь" с красным возбужденным лицом, не обратив внимания на Татьяну, кинулся к Михалычу.
– Сорин! Голеностоп! – крикнул он. – К Петренко увезли.
Юрий Михайлович почувствовал как что-то оборвалось и заныло в сердце.
На решающий тур в Таллинн команда уехала без старшего тренера. И, конечно, без Сорина. Сорину предстояла операция. Нелегкая. Петренко – прекрасный хирург, но все же не Господь бог. Так он сам о себе сказал в ответ на вопрос Юрия Михайловича о перспективах. Сезон был проигран. Без Володи Сорина нечего и думать выиграть в Таллинне у киевлян. Да никто и не позволит выиграть. По всему раскладу – не позволят.
– В сущности говоря, проиграна жизнь, а не только сезон, – сказал Юрий Михайлович второму тренеру, когда тот зашел попрощаться перед отъездом в Таллинн. Юрий Михайлович, укрытый клетчатым пледом, лежал на диване. Журнальный стол, придвинутый к дивану, был завален "Огоньками", "Московскими новостями" и еще целым ворохом журналов и газет.
– Вот, – сказал Юрий Михайлович, показывая на стол. – В какое время живем, какие проблемы решаются! А нам голеностоп Сорина весь свет застит.
"Хорошо тебе рассуждать, – подумал второй тренер – Ты в Таллинн не едешь".
– Я в грязи этой мараться не буду, запомни, – вдруг сказал Юрий Михайлович.
Второй тренер молчал.
– Не буду! – крикнул Юрий Михайлович. – Никогда этим не занимался, а под конец жизни тем более не буду!
Думать про Михалыча, что он просто валяет дурака, было сродни богохульству. Но второй тренер уже подумал это.
– Под конец жизни?! – снова крикнул Юрий Михайлович. Вошла Полина и села на диван в ногах у мужа. Он, откинувшись на подушки, смотрел с ненавистью.
– Ты слышала?
– Да. Успокойся. Тебя это не касается. У тебя сердце, ты никуда не поедешь.
Второго тренера звали Игорь. В кармане у него лежал конверт, который только что в передней, когда он снимал плащ, передала ему Полина. Ни слова не говоря, молча протянула конверт и он так же молча взял его. Теперь, вертя в пальцах хрустальную рюмку с коньяком, думал: "Неужели Михалыч знает про конверт и валяет дурака?"
– Ты куртку теплую с собой бери, знаешь, как в Таллинне? Солнце ослепительное, а ветер ледяной, – говорил Юрий Михайлович, протягивая Игорю руку и не вставая с дивана.
В конверте лежало две тысячи. Игорь пересчитал купюры, остановив машину в короткой улочке между Летним Садом и Институтом культуры. Теперь до необходимой суммы – десять тысяч – недоставало пятисот долларов. Их должен был дать Сорин, но Сорин в больнице, а от Татьяны денег не получишь, это ясно.
Поезд на Таллинн уходил вечером. Команда еще днем уехала на автобусе, но он не мог успеть с ними из-за этих проклятых денег. Надо десять тысяч, больше можно, меньше нельзя. Так сказали верные люди. Уж они-то знают, сколько стоит место под солнцем. Под солнцем высшей лиги. Уж они-то знают.
"Мараться не буду, ишь ты! – вспомнил Игорь. – А ведь я почти ничего не сказал ему, только намекнул, мол, что-нибудь, как-нибудь… Все хотят остаться чистенькими, но все хотят остаться в высшей лиге".
Вдруг поразила мысль, что Михалыч, возможно, ничего уже не хочет! Должно быть это и есть старость, когда ничего не хочешь?
А Полина – умница. И, конечно, она ничего не сказала ему про конверт. Не стал бы Михалыч притворяться. Умница Полина, сама спросила, когда он позвонил: "Баксы нужны? Сколько?"
Первым, кого увидел Игорь, подъезжая к зданию Медицинской академии, был сынишка Сорина Вовка. Он важно шагал рядом с какой-то женщиной (должно быть, мать Сорина), прижимая к себе розового плюшевого зайца
– Извините, – сказал Игорь, догоняя их во дворе больницы.
– Дядя Иголь! – обрадовался Вовка и протянул ему зайца.
– Я Володин тренер, – обратился Игорь к женщине, машинально взяв зайца.
– Юрий Михайлович?
– Нет, я второй тренер. Меня зовут Игорь Константинович. Не знаете, Татьяна здесь?
– Не знаю, – сказала женщина сухо.
Татьяна была здесь, сидела у постели Сорина и что-то мешала в стакане, тихонько звякая ложечкой. Сорин спал.
– Откуда у тебя Вовкин заяц? – удивленно спросила она, выходя к Игорю из палаты.
– Вовка там, внизу, с бабушкой. Слушай, нужно пятьсот долларов, а? – сказал Игорь.
И Татьяна неожиданно кивнула, соглашаясь.
Команду разместили в "Олимпии". Ее мрачный серый прямоугольник торчал над городом, как шиш. На четырнадцатом этаже в буфете ребята пили чай с булочками. Перед каждым лежала гора булочек.
– Ну, – спросил тренер, оглядев всех разом. – Какие потери в личном составе?
– Потерь нет, – ответил за всех Гриня.
– Михалыч передавал привет. И Володя Сорин, – весело соврал тренер. Ребята хмуро жевали булочки. Разговоры были лишними. Деньги они отдали тренеру, а силы отдадут игре, все силы, сколько у кого есть, хоть знают, что не всё в игре решают силы. И тренер знает, что они это знают. О чем же говорить?
И был прессинг по всей площадке, и три фола Грине за первые семь минут, и штрафные броски… В какой-то момент показалось, что верные люди что-то напутали: разве так выручают своих? Но в конце концов все сошлось, как на картинке, а радости никто не испытал. Какая радость от такой работы?
Весь обратный путь в автобусе ребята спали, привалившись друг к другу, высоко подняв острые колени.
Тренер не спал. Он сидел рядом с шофером и смотрел на дорогу, бегущую под колеса.
– Ну, что, Игорь, доволен? – спросил шофер.
– Ты о чем?
– О высшей лиге, о чем же еще? – засмеялся шофер.
– Кой черт, высшая лига! – пробормотал Игорь.
"Спортивная газета", как вставная новелла в жизнь, последнее применение "энергии заблуждения".
Нет, пожалуй, не последнее: все еще раз встрепенулось в душе, когда мою Марину взяли в "Общую газету". Читая и обсуждая с ней ее статьи, я словно вновь ощутила азарт работы. Но это уже был "прощальный привет". Просто очень хотелось, чтобы она заблистала, осененная редакторским гением Егора Яковлева. И ни в коем случае не ударила бы в грязь лицом. Она и не ударила. Вот профессия – "ударила". И все мельчает, мельчает, продолжает мельчать.